Нежный киллер

«Внимание в доме! – донесся с улицы голос, многократно усиленный аппаратурой. – Дом окружен! Григорьев, с тобой говорит полковник Олейников! Не причиняй вреда заложникам. Я иду на переговоры».

За много лет Олег перестал верить в совпадения. Это был голос его первого командира. Значит, серьезные ребята приехали брать Скифа.

– Оставайся в коридоре и смотри за лестницами! – сказал Григорьев Насте, заканчивающей заряжать магазин для пистолета, и поднялся с дивана, на котором они сидели. – Патроны есть?

– Много, – ответила та, провожая его взглядом.

Григорьев спустился на первый этаж, подошел к плотно закрытым шторам и, чуть раздвинув, осторожно посмотрел в окно. По дорожке к дому двигалась одинокая фигура в камуфляже.

Взяв в правую руку лимонку, а в плохо действующую левую пистолет, Григорьев встал в фойе за колонну так, чтобы видеть входную дверь.

– Я вхожу! – услышал он с улицы голос своего бывшего командира.

– Входи без оружия! – разрешил Григорьев. Меткой стрельбе он учился у Олейникова и знал, на что способен этот спецназовец.

Он вошел. Поседевший, немного погрузневший. Но это был он. Подавив желание обнять своего боевого командира, Григорьев не сразу показался из своего укрытия.

– Сергеич, ты сейчас под прицелом у моих людей, – Григорьев блефовал. – Дай слово, что пришел без оружия и что не будешь делать глупостей, и я тебе поверю.

– Даю такое слово! – четко произнес Олейников.

Сунув пистолет за пояс, Григорьев вышел из-за колонны. В руке он держал гранату. Подойдя к Олейникову, выдернул кольцо, продолжая сжимать пальцами чеку.

– Зачем это? – спокойно спросил Олейников.

– Вас больше, – так же спокойно ответил Григорьев.

– Но ты же меня знаешь, Олег!

– Мы не виделись много лет, командир.

– Аргумент! – усмехнулся Олейников и посмотрел по сторонам. – А чего мы стоим, давай сядем, что ли? Только ты эту штуку не вырони! – Он указал глазами на лимонку в руке Григорьева.

– Не выроню, – пообещал тот.

– Что с рукой? – Олейников смотрел на окровавленный бинт.

– Пройдет, – отмахнулся Григорьев.

Они сели в кресла друг напротив друга, рядом с диваном, на котором лежал остывший труп охранника.

– Чаю предложить не могу, – пошутил Григорьев, – сам в гостях.

– Лучше бы ты сюда не совался! – как-то по-доброму посетовал Олейников. – Эх, Олег, в какую ты кашу попал!

– Разберусь! – зло бросил Григорьев.

– Уже не разберешься, – серьезно сказал Олейников. – Я возглавляю антитеррористическую спецгруппу. И у нас задача тебя взять или уничтожить. А это не простые менты с автоматами, как ты понимаешь. Мужиков сам готовил.

– А почему мной антитеррористический комитет заинтересовался? – Григорьев насторожился.

– Ты тут крайним боком прошел. Мы хозяина этого особняка давно вели. Личность неоднозначная… была. Кончил ты его?

– Там, на втором этаже лежит.

– Надеюсь, жена и сын в порядке.

– Живы.

– Это хорошо. Ну, а с тобой что прикажешь делать? Сдаваться, как я понимаю, ты не собираешься?

– А смысл? Кончать будете?

– Почему сразу «кончать»? Поработают с тобой спецы, информацией поделишься. Глядишь, что-нибудь придумаем. Хотя почитал я то, что удалось на тебя накопать… – Олейников озабоченно посмотрел на бывшего подчиненного и тяжело вздохнул. – Наделал ты дел! На несколько пожизненных сроков…

– Кто меня сдал?

– Никто. Этот дом стоял на прослушке. Ты подумай вот о чем: там, на улице, такие же русские парни, как ты. За что мы – русские – должны убивать друг друга? Разве это справедливо?

– Я помню твои беседы в госпитале, командир! – усмехнулся Григорьев. – И много потом думал. Знаешь, к какому выводу пришел?

– Интересно!

– Справедливость – это когда обществом управляют не люди, а законы. А это не у нас. Нет в России такого понятия – справедливость. Слово есть, а понятия нет!

– Прежде чем мне на совесть давить, скажи, Григорьев, многих наших ребят ты в Чечне положил?

– Это мой грех и мой крест!

– Как же ты, спецназовец, мог согласиться за деньги убивать своих? Я тебя не этому учил. Почему не застрелился?

– Не совести, командир! Меня после тебя жизнь учила, менты учили, бандиты учили. А твоя учеба сделала только злее. Не стрелял я в людей, если это тебя волнует. Мины ставил, засады, а в своих в Чечне не стрелял.

– Олег, выпусти заложников, и обещаю, что дам тебе время еще подумать.

– А если не выпущу?

– Штурм начну через десять минут. Смерть людей будет на твоей совести, Робен Гуд. Прощай!

– Прощай, командир! – Связь прошлого с настоящим стала вдруг неясной и потеряла всякий смысл. Все, что реально существовало сейчас, – это противостояние – война, из которой ему, Григорьеву, уже не выйти победителем. Он почувствовал себя беспомощной игрушкой в стремительном водовороте событий…

Олейников, не оборачиваясь, решительно шагнул к двери.

Страшен Григорьеву был такой Олейников. Страшен тем, что был прав, много раз прав и многое знал о смерти и не боялся ее. И подчиненных учил не бояться. Олег, подойдя к окну, сквозь узкую щель между штор смотрел на уходящего командира и думал, что еще может постоять за себя, что даже зажатая в угол крыса яростно сопротивляется, но ему не хотелось принимать навязываемую игру. Выход был один, и самый простой – встать под пулю снайпера.

Он знал, что однажды, не дав ничего понять, придет смерть: пуля не больно войдет в сердце, навалится особая слабость, сердце трепыхнется – и все. Григорьев надеялся, что с ним именно так и случится. Он повидал много смертей, тяжелых и разных. Большинство были насильственные: от ножа, огня, пули, гранаты, мины. Часто смерть приходила с муками. Так гибли солдаты. Но относительно своей кончины Григорьев имел другое представление. Его смерть будет легкой, и он выберет ее сам.

Предатель?..

…Боевики в тот день были настроены не столь дружелюбно, как в дни проведения занятий по стрельбе и минному делу. В их взглядах сквозила неприкрытая ненависть, а один не снимал пальца со спускового крючка автомата. Григорьев отказался выходить с ними на задание. По приказу Басаева ему связали руки за спиной, надели на глаза черную повязку и вывели во двор, где грубо запихнули в машину. Григорьев даже не пытался сопротивляться. Душой завладела странная апатия – будь что будет. Но когда в селении перед ним вывели семью русских учителей – мужа, жену и троих маленьких детей и поставили у стены под пулемет, Григорьев сказал: «Я пойду»…