Незнакомая дочь

Как-то утром я увидела Тонино, Нину и Элену в пляжном баре, они ели там мороженое. Я прошла мимо них к стойке и заказала кофе, но мне показалось, что взрослые даже не заметили меня, поскольку были слишком заняты дочерью. Однако когда я собралась заплатить, бармен сказал, что я ничего не должна: оказывается, Тонино попросил включить мой кофе в свой счет. Я хотела его поблагодарить, но они уже ушли из бара и стояли теперь на берегу, почти не обращая внимания на Элену, потому что ссорились.

Что касается Джино, то я, время от времени поглядывая на него, видела всякий раз одно и то же: делая вид, будто читает учебник, он издали внимательно наблюдал за ними. Народу на пляже все прибавлялось, Нина затерялась среди отдыхающих, и парень окончательно отложил в сторону толстый учебник, позабыв о своем экзамене, вооружился полагавшимся ему по должности биноклем и неотрывно смотрел в него, словно опасаясь приливной волны. Я размышляла не столько о том, что именно он пытался разглядеть своими маленькими темными глазами, усиленными оптическими линзами, сколько о том, что он себе представлял: жаркое послеполуденное время, когда неаполитанское семейство обычно уходит с пляжа, супружеская постель в полумраке, Нина в потных объятиях мужа…

Молодая мать вернулась на пляж ближе к пяти часам вечера, веселая, в сопровождении Тонино, который нес на руках Элену; Джино в отчаянии посмотрел на нее и уткнулся в книгу. Иногда он глядел в мою сторону, но тут же отводил глаза. Оба мы ждали только одного – чтобы выходные поскорее закончились, на пляже наступил покой, муж Нины убрался восвояси, и она снова могла бы с нами общаться.

Вечером я решила пойти в кино, все равно на что, и расположилась в полупустом зале. Когда свет уже погас и фильм начался, вошла группа мальчишек. Они хрустели попкорном, смеялись, грубо обзывали друг друга, включали рингтоны мобильников, отпускали сальные шуточки, обращаясь к теням актрис на экране. Я не выношу, когда мне мешают смотреть кино, даже если фильм второсортный. Поэтому я грозно на них шикнула, а потом, когда они не обратили на это внимания, повернулась к ним и сказала, что если они не прекратят шуметь, я позову билетера. Это были мальчишки из неаполитанского семейства. Билетера, надо же, стали они насмехаться надо мной – вероятно потому, что никогда раньше не слышали этого слова. Один из мальчишек крикнул мне на диалекте: “Давай, сука, зови этого своего засранца!” Я встала и пошла к кассе. Объяснила ситуацию лысому мужчине, который выслушал меня с ленивой вежливостью. Заверил, что сейчас все уладит, и я под смешки мальчишек вернулась в зал. Мужчина появился следом за мной, отодвинул портьеру, просунул внутрь голову. Тишина. Он постоял так несколько минут, а потом ушел. Гвалт немедленно возобновился; остальные зрители помалкивали, я же поднялась и нервно крикнула, что сейчас вызову полицию. Мальчишки принялись распевать тонкими голосами: “Да здравствует полиция, да здравствует полиция!” Я ушла.

На следующий день, в субботу, вся банда была на пляже и, судя по всему, ждала моего появления. Мальчишки, ухмыляясь, стали показывать на меня пальцами. Я заметила, что некоторые из них, поглядывая в мою сторону, говорят что-то Розарии. Я подумала было обратиться к мужу Нины, но потом устыдилась того, что вроде бы решила вдруг играть по их правилам. Около двух часов дня, не в силах больше выносить толчею и оглушительную музыку, гремевшую в баре, я собрала свои вещи и ушла.

В сосновом лесу не было ни души, но скоро я почувствовала, что кто-то идет за мной по пятам. Сразу же вспомнилась шишка, которой запустили мне в спину, и я ускорила шаг. Позади по-прежнему слышалось шуршание, меня охватила паника, и я бросилась бежать. Шум усилился, послышались сдавленные возгласы и смешки. Меня уже не успокаивал ни стрекот цикад, ни запах сосновой смолы, они казались неотъемлемыми элементами тревоги. Я пошла медленнее, но не потому, что подавила страх, а из чувства собственного достоинства.

Дома мне тоже было не по себе, я обливалась холодным потом, потом меня бросило в жар и я стала задыхаться. Легла на диван и постепенно успокоилась. Попыталась взбодриться, прибралась в квартире. Кукла так и лежала голая вниз головой в раковине; я ее снова одела. Не стала больше промывать ей живот водой из-под крана, представила себе, что ее чрево – это высохшая канава. Навести порядок, разобраться во всем. Я задумалась о том, что один мутный темный поступок влечет за собой другой, такой же темный; вопрос в том, как прервать эту цепь. Элена, наверное, обрадовалась бы, получив назад свою куклу, сказала я себе. А может и нет, ведь ребенок никогда не хочет получить только то, что просит, наоборот, выполненная просьба делает еще более мучительным ощущение того, что ему не хватает чего-то, о чем он не может сказать.