Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

           Теперь которую в Мадрите           Отыскивать мы будем?Дон ГуанО, Лауру!Я прямо к ней бегу являться.Лепорелло                    Дело.Дон ГуанК ней прямо в дверь – а если кто-нибудьУж у нее – прошу в окно прыгнуть.ЛепореллоКонечно. Ну, развеселились мы.Недолго нас покойницы тревожат.

И это местоимение множественного числа, до сих пор не переведшееся у заботливых мамаш!

Или кокетство Лауры с Гуаном над теплым трупом Дон Карлоса:

          И вспомнил тотчас о своей Лауре?          Что хорошо, то хорошо. Да полно,          Не верю я. Ты мимо шел случайно          И дом увидел.

А восхитительный приказ “Ты, бешеный! останься у меня…” – отданный, так и слышится, умопомрачительно-низким голосом! Но Дон Карлос, вместо того чтобы благодарить небо и пользоваться шальным везением – благосклонностью восемнадцатилетней красавицы, не находит ничего лучше, чем издать “глас, пошлый глас” здравого смысла, затянуть лейтмотив “Маленьких трагедий” – песнь учета и осмотрительности, этой, по Стерну, “добродетели второго сорта”:

             Ты молода… и будешь молода             Еще лет пять иль шесть. Вокруг тебя             Еще лет шесть они толпиться будут,             Тебя ласкать, лелеять, и дарить,             И серенадами ночными тешить,             И за тебя друг друга убивать             На перекрестках ночью. Но когда

             Пора пройдет, когда твои глаза             Впадут и веки, сморщась, почернеют             И седина в косе твоей мелькнет,             И будут называть тебя старухой,             Тогда – что скажешь ты?

Нечасто за строкой какого-либо сочинения угадывается непроизвольная мимика автора, в данном случае улыбка. Кажется, строчка “А далеко, на севере – в Париже…” – из таких. За окном-то у Пушкина – непролазная болдинская грязь, сломанный забор, серенькое небо, кучи соломы перед гумном…

Лаура – прелесть; врет как дышит:

             Дон Гуан             Лаура, и давно его ты любишь?             Лаура             Кого? ты, видно, бредишь.

Несколько минут назад она говорила Дон Карлосу совсем другое, и вроде бы тоже вполне искренне, – стало быть, не врет.

Сцена соблазнения Доны Анны разыграна словно по нотам. Оба участника ее будто менуэт танцуют – фигура за фигурой. Чувствуется, что писано со знанием дела, это – “коварные старанья”, виртуозом которых нравилось слыть Пушкину:

               Чем меньше женщину мы любим,               Тем легче нравимся мы ей               И тем ее вернее губим               Средь обольстительных сетей.               Разврат, бывало, хладнокровный               Наукой славился любовной,               Сам о себе везде трубя               И наслаждаясь не любя…

Дон Гуан льстит Доне Анне подчеркнуто почтительной влюбленностью, чем усыпляет ее нравственную бдительность, расчетливо и исподволь прибирая к рукам неприкаянную вдовью душу:

               Я замолчу; лишь не гоните прочь               Того, кому ваш вид одна отрада.               Я не питаю дерзостных надежд,               Я ничего не требую, но видеть               Вас должен я, когда уже на жизнь

               Я осужден.

Знакомый оборот речи:

               Я знаю: век уж мой измерен;               Но чтоб продлилась жизнь моя,               Я утром должен быть уверен,               Что с вами днем увижусь я…

Как раз на днях закончен “Евгений Онегин”, не пропадать же формулировке, тем более что она заемная – из романа Бенжамена Констана “Адольф”. (Это возвращает нас к проблеме сальерианства и ремесла!)

Вдова назначает воздыхателю свидание, причем не где-нибудь, а у себя дома. На радостях Дон-Гуан отпускает казарменную дерзость4:

              Проси статую завтра к Доне Анне              Прийти попозже вечером и стать              У двери на часах.

Последняя сцена – свидание в комнате Доны Анны. Суток не прошло, а она, по существу, предает покойного мужа, объясняя шапочному знакомому меркантильные причины своего замужества:

                                                       …мать моя              Велела мне дать руку Дон Альвару,              Мы были бедны, Дон Альвар богат.