Ни шагу назад!

Забившись в воронку, кое-как передневали до темноты, накрывшись вырванными взрывами кустиками с пожухлой травой. А когда взошла луна — пошли по кругу, обходя разрушенный до основания город. В Севастополе пылали пожары, постукивали отдалённые выстрелы карателей, расправляющихся с пленными. Иногда доносились отдалённые крики пьяных солдат вермахта, празднующих победу. А трое русских пилотов шли… И вышли к Херсонесу. Как раз, когда отваливал последний корабль.

Тысячи отчаявшихся людей, брошенных эвакуировавшимся на самолётах командованием, рванулись на пирс. Деревянные опоры не выдержали и рухнули, люди попадали в воду. Они тонули и захлёбывались, напрасно пытаясь выплыть, потому что сверху на них падали всё новые и новые несчастные… Катер, идущий перед транспортником, двигался прямо по виднеющимся над водой головам, оставляя за собой кровавое месиво иссечённых бронзовыми винтами тел. С бортов мателота стреляли по пытающимся ухватиться за деревянные борта гибнущим бойцам, выстрелы раздавались и с транспорта, до отказа забитого людьми в фуражках… А десятки и сотни машин, не брошенных своими водителями до последнего, торчали из воды, и черноморская волна весело перехлёстывала через их борта и кабины. Вся прибрежная полоса чернела от пролитого топлива. Разводы соляра, и плывущие по воде каски, вперемежку с распухшими телами в защитного цвета х\б. Эту картину капитан Столяров не забыл до самых последних дней…

— Бросили нас, сволочи! Бросили!

Какой-то красноармеец бросился к лётчикам, остервенело рванув гимнастёрку на груди.

— Бросили! Подыхать бросили!

Лейтенанты беспомощно смотрели на капитана. Тот нащупал в кармане табачную пыль, перемешанную с крошками сухарей.

— Эй, боец, табачку не найдётся?

Спокойный голос лётчика подействовал на бьющегося в истерике красноармейца, словно ведро воды. Автоматически тот извлёк из кармана кисет и протянул его Столярову.

— Спасибо. Смирно!

Боец вытянулся, но тут же опять начал закатывать глаза. Хлёсткая пощёчина отрезвила его.

— Фамилия, звание, откуда?

— Иванов Иван. Рядовой. Сто сорок вторая стрелковая бригада, товарищ капитан!

— Возьми себя в руки, боец! Видишь, не все командиры сволочи. Мы то — здесь…

Владимир наконец прикурил, сделал первую затяжку. Табак драл горло, но это было курево! С отвычки слегка закружилась голова. Выдохнув дым, капитан осмотрелся ещё раз, более внимательно.

— Слушай сюда, ребята. Приказывать я вам не могу, но думаю, что выбираться нужно нам самим. Нас тут действительно бросили. Подыхать. А я ещё пожить на этом свете намерен не один год. Так что, предлагаю озаботиться поиском транспортного средства. Это уж лучше, чем от татарских ножей подыхать как барану, или в лагере гнить. Кто — за?

Ответом был молчаливый кивок. Вдруг красноармеец спохватился.

— Постойте, товарищи командиры! Со мной тут сестрёнка есть, не могу её бросить. Надо взять. Не по-советски это будет.

— Скажи уж лучше правду, боец. Не — по мужски…

Глава 11

Белые облупленные потолки. Крашеные зелёным стены. Обыкновенная масляная краска. Это — Подмосковье. Где? Точно и не знаю. При малейшем мысленном усилии на меня нападает тошнота. Тяжёлое сотрясение мозга, как сказал врач. Так что, лежу, словно растение, тупо глядя в потолок. В моей палате только тяжёлораненые. Чёрт, опять сестра утку не вынесла. Попахивает… Ладно. Ругаться я всё равно не могу. Рёбра болят жутко. Ещё бы! Оскольчатый перелом. Ну, отделался, можно сказать, лёгким испугом. Главное, лёгкое не проткнуто. А кости — срастутся. Месяц, максимум два, и я опять на ногах.

Самое невыносимое то, что со мной лежат те, у кого шансов на выздоровление — ноль. А то и отрицательный процент. Они это знают, и перестали бороться за свою жизнь. Тоже лежат молча. И умирают. Если бы только эти люди знали, как на меня действует эта их безнадёжность, которая ощущается просто физически! Как мне тяжело! Но на все мои просьбы главврач отвечает отказом, хотя мне и известно, что я-то выживу. Говорят, что свободных мест нет, а у нас палата тихая. Все УЖЕ молчат. Смирились. В других отделениях шумно, крики, стоны. А мне нужен полный покой и тишина… Эх, тишина!

Сосед слева тоже танкист. Машина получила болванку в бак, ожоги пятидесяти процентов тела. Круглые сутки ему колют морфий. В забытьи он страшно скрипит зубами. Кажется, что они сейчас не выдержат и рассыплются мелкими кусочками…

Сосед справа. Обрубок. Нарвался на мину. Оторвало ноги, посекло осколками. Пока довезли — гангрена. Четыре ампутации, и всё без толку. Вначале ноги, потом — руки отрезали по локти. Затем — по плечи. Когда его переодевают, то видно, что багровая чернота уже перевалила на грудь. Как он до сих пор жив — непонятно…

У окна — лётчик. Спасал машину, двигатель сорвало с места, ноги раздробило начисто, да ещё просидел в кабине, пока не выдернули. На морозе тридцать градусов меньше нуля. Результат — ждут, что эту ночь он не переживёт.