Ничего, кроме счастья

Мне теперь не снятся кошмары. Я больше не просыпаюсь в слезах. Мне не нужны таблетки. В тишине я встретил свое сорокалетие. Я уборщик в отеле на западном побережье Мексики. Мои друзья водят грузовички, полные фруктов, учат меня отбеливать белье. Мы смеемся вместе вечерами в тени Марии, гигантского дерева. А когда они просят меня рассказать им о моей прежней жизни, я в десятый раз заливаю, что скрываюсь от женщины, exaltada, hambrienta d’amore[40], они хохочут еще пуще, и мой смех взлетает, легкий-легкий, и тогда мне кажется, что я наконец обрел покой.

Скорее всего три

Я долго ничего о ней не знал. Не знал даже, жива ли она, или я – убийца родной дочери. Это было всего мучительнее. Не знать. На мои вопросы не отвечали. Со мной не разговаривали. Я плыл в какой-то пустоте. Пытался утопиться под душем. Задохнуться, глотая свое дерьмо в туалете. Прокусить зубами кожу на запястье, чтобы добраться до вены и вскрыть ее. Пусть брызнет яд. Вязкий. Окончательный. Всякий раз меня спасали. Я был им нужен живым. Они хотели понять, препарировать ужас, объяснить. Я вспоминал фотографии. Жозефина целует большой живот своей матери. Жозефина рисует, раскрашивает, готовит тысячу подарков будущему братику. Моя дочь красавица. Анна хотела меня навестить. Ей отказали. Остальные не порывались со мной увидеться. Ни Натали. Ни ФФФ. Ни жена моего отца.

Я был чудовищем. Очаровательный сосед, вежливый, всегда улыбающийся. Тишайший человек. Ни единого плохого слова. Ни единого косого взгляда. Он сортировал свой мусор. Окурка никогда в жизни не бросил на пол. И вот ведь как. Жена от него ушла. С работы уволили, за взятку, кажется. Отец у него инвалид или что-то в этом роде. А его мать. Она умерла в ужасающих условиях. Он бросил ее на произвол судьбы.

Я был папой, причинившим зло своей дочери и собиравшимся сделать то же самое со своим сынишкой. Но моя рука дрогнула.

Я хотел положить конец нашей трусости, хотел, чтобы это наследие оборвалось на мне. Но моя рука дрогнула, и часть лица моей дочурки была снесена пулей.

Я хотел, чтобы никогда какой-нибудь непорядочный мерзавец не смог причинить им зла, разрушить их жизни. Но моя рука дрогнула, и даже это мне не удалось.

Порядочность. Конец всему.

Мне не удалось прощание.

И вот однажды, год спустя, спустя вечность: ваша дочь жива. Жозефина жива. Я заплакал. Я могу ее увидеть? Пожалуйста. Я умолял. Как она себя чувствует?

Врачи были холодны, дотошны. Как скальпели.

Она еще не улыбается. У нее навсегда останется легкая деформация челюсти. После нескольких пересадок кожи, скорее всего трех, шрам практически исчезнет. Реабилитация поможет ей заново научиться говорить. Главное – терпение, время лечит. Хирурги сегодня волшебники. Они поистине творят чудеса.

Но какое нужно чудо, чтобы у Жозефины была когда-нибудь хорошая жизнь?

1/2

¡El loco! ¡El loco! Я обернулся. Кричал мальчишка лет десяти. Мне тотчас вспомнился Леон. В моей памяти Леон повыше, такой же худенький, но чуть младше.

Ему было восемь, когда я видел его в последний раз, в ту ночь, почти пять лет назад. Он ушел, не оглянувшись, между женой моего отца и другой женщиной, в перепачканной пижамке, жалкий, напуганный. Он не навестил меня в больнице, когда, год спустя, постановили, что я не опасен. Не захотел и увидеться со мной, когда я выписался накануне его двенадцатого дня рождения. Я написал ему письмо, но не знал, прочел ли он его, или Натали его ему не дала. Нужно время, говорили мне. Восстановление отношений будет долгим, трудным. Не факт, что будет. Не зацикливайтесь на этом пока. Идите своим путем. Не останавливайтесь, неподвижность для вас – падение.

Мальчишка держал под мышкой футбольный мяч. Старая сшитая кожа, похоже, не раз лопалась. Я его уже видел; всегда один, в великоватой футболке, он отрабатывал дриблинг вокруг колонн на площади, бил по стволам пальм. Были в нем трогательная неуклюжесть и обезоруживающее упрямство.