Ничейная земля

— Не знаешь, как себя вести? — услышал он шепот Александра. — Сложная ситуация, правда? Что сделать с любовником жены, который неожиданно появился после долгого отсутствия? Может, заглянешь в кодекс Бозевича? У тебя всегда была повышенная чувствительность к вопросам чести. Сабли, пистолеты, а при явном отсутствии таковых — по старопольскому обычаю съездить по морде. А может, ты уже понял, что любое твое решение будет выглядеть смешным? Смешным, — повторил он. — Я тебя знаю как облупленного. Ты меня защищал, подставлял за меня голову, а я уехал с Басей. Ну… не совсем… скорее, она уехала со мной. А что касается моей защиты, то это ты делал зря, совсем зря, так, офицерский, кавалерийский жест. Мы страсть как любим такие жесты! Ты пошел к шефу, щелкнул каблуками и сказал ему пару крепких слов. Безрезультатно? Ну и что, если безрезультатно! Тебе и в голову не пришло обратиться к оппозиции, в оппозиционные или, не дай бог, в иностранные газеты… Я представляю, что было потом. Ты остался один с этим благородным, но никому не нужным поступком, как актер, который выходит перед занавесом и кланяется спинам выходящей из зала публики. Прекрасно! А теперь ты не знаешь: пистолет или в морду? И все же ты дал мне рюмку водки, и это уже непоследовательно, я бы сказал — великолепно… Хвалю. Искренний человеческий порыв. Только почему-то не желаешь меня замечать. Но ведь это не поможет! Я есть, и, если даже ты меня схватишь за воротник и выбросишь из квартиры, я все равно буду. Так как же тебе поступить? Нормально, браток. Давай-ка допьем то, что осталось в бутылке. Вопросы вроде: зачем я к тебе пришел? — не имеют смысла, точнее, нет одной явной причины, скорее несколько причин общего характера, касающиеся меня, но не тебя. Я вчера вечером приехал из Парижа, сам понимаешь, несколько лет не был на родине, жил себе на рю Батиньоль, знаешь, в двух шагах от Пигаль и площади Бланш, какое спокойствие, деревья, тень, стульчики на тротуаре, патрон из caf'e-tabac на углу, «Comment ca va, monsieur?»[30]

, кофе и круассан, прогулка до метро, вечером Трокадеро, бесплатно Эйфелева башня и дома на авеню Клебер. Небольшие деньги из Польши и какая-то писанина, лишь бы куда-то пристроиться, обед в бистро, два кальвадоса с приятелем, выходишь из метро на площади Этуаль, и ты никто, как будто здешний и в то же время чужой, сам по себе, таких в Париже миллион, великое слово «merde»

[31]

, никаких проблем, только я тоже не хочу умирать за Гданьск, здесь умирать, в переулках Монмартра, на скамейке на улице Ром или на улице Лежандр, я сошел с ума, лучше почитать газетку и успокоиться. Именно так… И вдруг — Варшава, все, что есть польского, бьет тебя в зубы, и вот вы уже меня поймали, я трепыхаюсь в сетях, не могу перевести дыхания и лишь грызу твердые куски: независимость, честь, угроза, великодержавность, ответственность, братство, боевая дружба, вот хотя бы наша… Все это — паутина. Видимость. Условность. И я прихожу к брошенному мужу и обманутому приятелю, ведь так, по-твоему, это называется, правда? Прихожу, и что? Жду, когда он меня спросит: «А как там Бася?»

Завиша разлил водку; к нему снова вернулись неторопливость движений, грузность, необходимые тогда, когда он хотел создать между собой и действительностью, между собой, людьми и событиями преграду, дистанцию, благодаря которым его участие было как бы неполным, не требующим ни жестов, ни слов. Он слушал. И представлял себе, но довольно лениво и безразлично, Басю на этой Батиньоль, на которой он никогда не был… Каштаны. Именно каштаны, он помнил гимназический учебник французского языка и на рисунке — продавец горячих каштанов. И они это едят? Завиша не забыл своего детского удивления.

Александр пил водку.