Ничья

В прошлом году в этот день и час Томка сидела за партой у окна, откуда была видна большая берёза, широко раскинувшая ветви и будто горевшая каждую осень жёлтым огнём. Томка любила, не слушая учителей, глядеть на эту берёзу. А учителя всё говорили громкими голосами так, словно каждый учитель звал учеников идти по дороге именно той науки, которую и преподавал. Тамара Колясникова не соблазнилась ни одной из этих дорог, и потому сидела теперь под видом лаборантки в строительном НИИ. Прошёл месяц, но за время своей так называемой работы она не сделала ровным счётом ничего. Это именно так – ничего. Без преувеличений.

Ей давали копировать через кальку чертежи. Но ни один чертёж она так и не скопировала (у неё была тройка по черчению в школе). Тройка с натяжкой. Это была цена Томкиному обучению в целом, её единственная отметка, выше которой она не поднималась, не хотела подниматься. Думать о каких-то учебных высотах было ей тошно. А теперь ей было также тошно думать о лежащем на столе чертеже, сверху покрытом матовой калькой. И для того, чтобы меньше смотреть на этот нудный чертёж, Томка то и дело подходила к окну и считала тополя. В школе было явное преимущество: парта стояла у самого окна.

– Как дела, Томасик? – спросил Сажинский.

– Пло-хо, – вздохнула она. – В школу захотелось. Там у НАС осенью чисто-чисто! Я люблю, когда краской пахнет.

Сажинский снял очки, посмотрел вдаль, но ничего не увидел со своего места: провода расходились лучами от бетонной стены. Он подошёл поближе к столу, за которым сидела лаборантка Колясникова. Поглядел сквозь кальку на чертёж, где мутно проглядывала схема камнедробилки. Рейсфедером были намазаны несколько штрихов. Когда Томасик берёт рейсфедер, то рука, как по приказанию, начинает дрожать.

– Н-да, – покачал седой головой Сажинский.

Ему поручено руководить Томкиным обучением.

– Плохо, я сама вижу, не освоилась, – торопливо, с капризной гордостью оправдывается она.

– Позовём-ка Нину, – не теряет оптимизма Сажинский.

Сколько раз он так говорил! И Нина являлась из соседней комнаты, иногда заходила и без приглашения к своему мужу корейцу Коле. Обучение тот сносил молчаливо, да и сидел к Томке спиной. А вот Пахомов был непоседой и всегда норовил помочь. В него влюблялись все бывшие до Томки лаборантки. Он давал им милые прозвища и сам в награду получил уменьшительное имечко Эдюня. Колясникову прозывать не пришлось. Её мама называла Томасиком, и Томка это имя довольно часто оглашала при знакомстве.

Нина явилась тихо, заглянула в чертёж.

– Дай-ка, – стала чертить. – Ты опять забыла посмотреть, что надо переводить вначале.

Низенькая Нина, чернявенькая, не кореянка, но такая уродина! Говорит монотонно:

– Видишь: есть блок, расположенный выше. Его-то и надо было скопировать первым. А теперь потянешься к нему и другие размажешь.

Пока она обводит тушью верхний блок, Томасик думает с острой тоской: «И как можно жить такой!» Вдруг бы она стала хотя бы на сутки похожей на Нину… Нет, лучше умереть! К зеркалу не подойдёшь… А глаза людей? Для Томасика – те же зеркала. Ей приятно видеть своё отражение в игривых глазах Эдюни Пахомова, в робких глазах Сажинского… Этот смотрит на неё, всякий раз сдёргивая очки, словно боится, что её вид может его ослепить.

– Ну, понятно? – Нина распрямляется, любуясь своей работой.

Два верхних блока камнедробилки резко отличаются от двух других, переведённых Томасиком. Линии жирные, но не грязно-дрожащие с противной, словно шерстяной бахромой, а гладкие, плотные, будто сильно натянутые шёлковые нити.

– Прекрасно! – Томка делает над чертежом нежные движения пальцами, успевая полюбоваться своей рукой с длинными, овально заточенными ногтями.

Любит она свои руки. Взлетая, падая, они порой могут сказать лучше хозяйки.

– Когда уж научишься, – Сажинский улыбается подвидно отеческой улыбкой, он зачарован руками Томасика, застывшими в восхищении над чертежом.

Она поправляет пристроенное у чертёжной доски зеркальце, косится в него и расплывается в извиняющейся и одновременно победной улыбке. Нина тихо исчезает. А Томка вновь берётся за рейсфедер, обмакивает в тушь. Видно, как его клювик цепляет большую каплю густой жидкости. Хватает промокашку, но поздно: пятно, разрастающееся на глазах, похожее на гигантское плотное колесо, чернеет рядом с аккуратно обведёнными Ниной коробочками и трубочками.

– Неинтересно! – говорит Томка. – Однообразно! Серо! – в зеркальце с поразительной милотой двигаются её подкрашенные губы…

– Вот что, Томасик, – говорит Сажинский, – я предлагаю тебе посмотреть испытания настоящей дробилки! Увидишь, так сказать, собственными глазами! – набирает номер телефона…

– Я очень рада, – говорит она с важностью герцогини, но готова бежать хоть куда от ненавистной ей чертёжной доски.