Ничья

Дома пришлось всё рассказывать матери. Впрочем, ей, видимо, позвонил Гуменников. И такого человека долго эта женщина (мать) держала на таком огромном расстоянии! Помнится, переезжали они на эту новую квартиру из старого деревянного дома, где в подъезде пахло кошками (у мамы на кошек аллергия). Была зима, самая её середина, страшный холод и мама в новой цигейковой шубе, утомлённая от беготни. Грузчики перетаскивали большие вещи, а они – маленькие. Томка, сама маленькая, носила и вообще всякую мелочь. Она хотела перенести из комнаты в машину маленький кактус, уколола руки и ревела на пахнущей кошками лестничной площадке, но это была ерунда… Переезд на новую хорошую квартиру в центральный район был чуть ли не самым радостным событием её, Томкиного детства, и тогда впервые довольная мать проговорилась: «Если б не Гуменников…» «Что сделал он?» – спросила Томасик, считавшая себя уже тогда не только очень красивой девочкой (об этом говорили все и всюду), но и очень умной. «Помог», – кратко, как всегда, ответила мать. Она и потом не сделалась менее краткой.

Почти всю жизнь они прожили молча. С довольно маленького возраста Томка была одна и одна. Школа рядом, переходить дорогу не требовалось. Дома был телефон. «Мама, ты когда придёшь?» – спрашивала Томка-первоклассница из своего привычного одиночества. «Ах, доченька, не скоро, у меня ещё заочники…» Томка и не ждала, и сама ложилась спать. Мать приходила поздно, уставшая, наработавшаяся, но иногда на кухне проверяла контрольные чуть не до утра. Томка просыпалась и видела черту света под кухонной дверью. «Мама, ты пришла?» – «Да, доченька». «А когда ты ляжешь?» «Спи, мне некогда».

Сегодня Вера Алексеевна решила заняться дочерью. Вышло как-то так, что Томасик (по словам Гуменникова) девочка «чудесная, умная, любознательная…» «Ты уж, Верочка, с ней поговори хорошо, по душам…» И вот ужин полуфабрикатами закончен. Теперь от разговора «по душам» точно не застрянет в горле кусок непонятного, купленного в спешке шницеля с наспех разогретыми, сваренными на неделю макаронами.

– Томасик, ты уже взрослая. Не понимаю, как ты могла допустить, что где-то там оступилась и чуть не упала, нарушила технику безопасности. Как можно быть такой безответственной, ну, как?

Вера Алексеевна была опытным педагогом, старшим преподавателем, а потому у неё были наготове целые блоки из фраз, отговоренных годами. Когда она так начинала «говорить с дочкой по душам», то дочка эта делала непроницаемое лицо и молчала стоически, пока не закончится очередной блок или несколько блоков, ловко сконструированных. А пока конструируются новые, можно подумать, например, о том, как после этого «разговора по душам» выклянчить двадцать рублей, на которые можно купить кое-что из одежды, которой не хватает. Туфли, например, не купишь на двадцатку, хорошие стоят сорок, это половина нынешней зарплаты Томасика в НИИ. Но и двадцать рублей – сумма не такая уж маленькая. Можно, например, купить комплект белья. В «Синтетику» завезли гэдээровское бельё. Оно, правда, грубоватое, кружева острые, как железо, но другого красивого в продаже нет.

Вдруг, среди блоков слышит:

– …может, ты полюбила этого человека; и тогда мне надо знать об этом точно, так что будь, пожалуйста, откровенной… Если ты влюбилась в Гуменникова, то это бесперспективно. Он тебя старше на двадцать семь лет…

– Что? – сказала Томка.

– Ты меня опять не слушаешь? Илья Ильич до сих пор очень интересный мужчина, и можно понять… – Лицо матери жалко съёжилось, будто она сейчас заплачет. А глаза смотрели прямо со злостью!

Ха-ха-ха! Ну, и ну! Томасик расслабилась. Это ей знакомо. По школе. Когда к ней какая-нибудь девчонка привяжется: «Мне надо с тобой откровенно поговорить». И начинается: Петров, Иванов, Сидоров… Она их в упор не видит, а оказывается, что каждый из этих мальчишек уже возомнил, будто Томка готова ответить ему взаимностью. Да, она может довольно близко подпустить, даже до детских поцелуев с их стороны, но на самом деле она никого не видит из них, она просто смеётся над всеми этими Ивановыми, Петровыми и Сидоровыми! Да заберите их, девочки, себе! То, что мать ей напомнила одну из таких ревнивых девчонок, потерявшей из-за Томасика своего воздыхателя, было просто весело!

– Мама… Мамулька… Какая ты у меня дурочка! – сказала Томка ласково.

– Так это не то? Не так? Не он? Ну, прости, не знала, как-то случайно подумала…

Как сгорает от стыда Вера Алексеевна смотреть забавно. Придумала: первая любовь! Прямо как у Тургенева! Там, вроде, и отец, и сын влюбились в одну девчонку. И, вдруг, взглянув в лицо матери, растерянное, доброе, полное восхищения своей такой прекрасной и умной дочкой, Томка серьёзно сказала:

– Мама, я, правда, очень люблю одного человека. – И дальше стала шептать, будто кроме них в квартире есть подслушивающее устройство. – Мне так тяжело от этой любви, мама… Потому и в люк упала… Это не любовь, это какая-то пытка… Я совсем не властна над собой, совсем, а ведь ты знаешь, какая я волевая, такую ещё поискать… была… – Весь этот день, ещё до падения в люк, когда стояла у стола, вертела в пальцах кусок провода (а за спиной-то была пропасть!), хотела разрыдаться, как следует! – Да, я ужасно, сильно люблю, я не могу, не могу терпеть эту любовь! У меня нет сил её терпеть! – выкрикнула она и, наконец, разрыдалась.

Вера Алексеевна смотрела на свою дочь так, будто не верила тому, что с ней творилось, будто Томасик устроила всё это нарочно, будто решила комедию ломать… Но вскоре поняла: правда. Это была самая настоящая правда, которая часто синоним горя и… любви. Томке самой не вполне верилось, что с ней происходит такое… Когда это было высказано вслух, то стало понятно, до чего всё серьёзно, ну, как болезнь неизлечимая, как смерть… Если бы ей кто-то сказал, например, Галка Мельникова, что она будет так выкрикивать, размазывая остатки туши по щекам, что она забудет о том, какая она красавица, какая она непреступная и довольно жестокая красавица, то она бы не поверила… Именно такая у неё слава во всей школе и в обоих дворах, и в нашем, и в соседнем. Все эти мальчишки, все эти юноши вокруг, – для неё простая добыча: звонят, под окнами торчат, бегут следом, а ей всё это очень смешно!

И вот пришла в НИИС, а там тоже, но взрослые мужчины, один, второй, третий, но (ха-ха-ха!) она привыкла, что сама из себя представляет широко раскинутую сеть, паутину, ловушку. Если попадает туда кто-то, она просто наблюдает, как барахтается он возле, погибая… И Вера Алексеевна отлично знала свою дочь. Она в начале Томкиного расцвета гордилась её неприступностью, но чем дальше, тем больше смотрела на неё в страхе, как на чудовище. Вот уж восемнадцать лет… Среднюю школу Томасик закончила поздно, потому что в первый класс пошла почти с девяти. Вера Алексеевна её и дальше хотела обучать дома. В первый класс Томасик пришла, умея читать, писать и считать. Но сил у матери не хватило на продолжение родительского подвига. Интересно, что побыв какое-то время отличницей, Томка скатилась до троечницы и застряла на этой отметке навечно. Поражённо смотрела мать на свою плачущую дочь. Просто в ужасе. Она бы скорую помощь вызвала: заберите! Она у меня совсем-совсем больна…

– Погоди, Томасик мой, красавица моя, – шептала Вера Алексеевна, обнимая своего ребёнка, – это же хорошо…

– Чего тут хорошего! – взвизгнула Томка. – Я уже в подвал упала из-за этого!

О том, как и куда она ещё упала, дочка пока не поведала матери, а потому та утешала её, будто перед ней была невинная овечка. Словом, ничья. Но она была чьей. В том-то и дело. И всё это началось не сегодня, и не вчера, а почти два месяца назад, ещё до поездки в колхоз на уборку картошки.