Ничья длится мгновение (сборник)

Просто он не слышал. Ошибиться она не может, она никогда не ошибается, отсчитывая эти двенадцать шагов. Спроси у нее, сколько будет трижды три, так она, чего доброго, ответит: восемь. А вот эти двенадцать шагов ни за что не спутает.

Значит, осталась половина.

Сейчас будет:

— Пять…

А там уж близко, рукой подать.

Он и не вспомнил бы про девочку, что играла с обручем, если б не это платье — в белых слониках, алых змейках и синих птицах. А тут она сразу всплыла в памяти, и он понял, что ее давно уже нет и никогда не будет.

Ее уже нет, а платье осталось.

Как же так?

Ведь грубые, кованые сапоги запихивают их, мертвых, в яму, а потом закапывают — сами или велят кому-нибудь, — потому что мертвые никому не нужны.

А вдруг она была еще живая, та девочка?

— Скорей, скорей, — проговорил он.

Ему казалось, что они двигаются медленнее, чем обычно.

— Скорее!

— Три, — сказала она. — Скорее нельзя.

А вдруг она была живая, та девочка, когда ее пихнули в яму?

Он понял, что ее уже нет и не будет никогда…

А платье осталось. Может, ей велели сперва раздеться, и тогда…

Остались неживые белые слоны.

Остались неживые алые змеи.

И неживые синие птицы тоже уцелели.

Почему ее убили — голую, раздетую?

Он не слышал, сколько еще шагов. Давно не слышал. Он только понял, что они уже в укрытии, и перевел дух, потому что гадкий жук, который все жужжал и жужжал, остался там, снаружи, здесь его не было.

Теперь ему было страшно дотронуться до пестрого, разрисованного платья, пусть оно теплое, с длинным рукавом и закрытым воротом. Но не мог же он своей девочке сказать, что в этом платье была другая девочка, которой больше нет, хоть ее одежда и осталась. Скажи он, так она, пожалуй, и смотреть не станет на это платье, скинет его и останется нагишом в холодном тайнике.

Он поспешно протянул руки и крепко обнял девочку. Прижал к груди и не отпускал.

Она удивленно посмотрела большими серыми глазами, не понимая, что случилось — ей ведь ничего не скажешь, — и спросила:

— Ну что ты? Мне не холодно. Мне нисколечко не холодно.

Он молчал, не разжимая объятий.

— Правда-правда, — уверяла она. — Сегодня тетя принесла мне платье. Пощупай, какое толстое. Мне действительно тепло. Очень теплое платье.

Он отпустил ее и потупился, потому что она продолжала:

— Ничего ты не понимаешь. Будь ты девочкой… Ты бы сразу увидел, какое красивое у меня платье.

— Я и так вижу, — ответил он, не поднимая глаз. — Теплое, с закрытым воротом и длинным рукавом. И разрисовано красиво: белые слоники, алые змейки, синие птицы. Я вижу… У тебя очень красивое платье.

— Правда?

— Правда. На, поешь.

Он достал из кармана вареную картофелину и дал ей.

— Принес?! — воскликнула она, словно не веря.

— Ага.

— А ты?

— Я сыт.

— Пока шел, небось опять проголодался. На, кусай.

— Не хочется.

— Все равно кусни.

— Ладно, — ответил он.

И откусил.

Тогда она стала есть. Она медленно жевала картошку и плакала. Плакала тихо, беззвучно, только слезы все катились, катились, бежали по щекам.

А когда заговорила, голос был такой, будто и не плакала совсем, просто говорила.

Она никогда не плакала. Первый раз такое.

— Мамы все нет и нет, — сказала она. — Почему мама так долго не идет из больницы?

Он ответил быстро, торопливо, словно пытаясь опередить кого-то:

— Придет! Поправится и придет. — И добавил: — Заболеть легко, а выздороветь трудно.

Она медленно жевала картошку и плакала, тихо, молча.

Нет, на самом деле она плакала уже не первый, а второй раз. Первый раз она плакала в тот день, когда они только встретились.

Девочки в разрисованном платьице, которая гоняла ржавый обруч, уже не было, а он все так же приходил, забирался в щель и смотрел. Хотел знать, что делается на свете.

В тот день он только выглянул из расщелины в стене — и увидел перед собой девочку. Странно, можно было подумать, что она его ждала. Сквозь тонкое платьице, как сквозь папиросную бумагу, из которой делают змеев, проступали худые плечи; они все вздрагивали, вздрагивали, а девочка сидела на корточках и плакала.

— Ты чего? — спросил он.

Девочка смотрела на него большими серыми глазами.

Она не отвечала. И не решалась вытереть слезы черными, испачканными землей руками, хоть лицо и без того было чумазое.

Он приподнялся на локтях, оттолкнулся и вылез из своей расщелины. Впервые. Тогда и щель была поменьше.

Девочка еще больше оробела, отодвинулась в сторону и спросила:

— Ты чужой? Откуда ты? Сюда нельзя чужим.

Он испуганно огляделся, но все-таки присел возле нее и осторожно погладил ее длинные волосы.

— Не плачь. Не надо плакать…

— Ты чужой? — переспросила она. — Часовые увидят.

Он снова пугливо огляделся, но ничего ей не сказал.

Тогда она встала и потянула его за руку.

— Идем… Скорей. Тут близко.

Так он впервые очутился в тайнике, где можно не бояться часовых, где совсем немного места, но по бокам высятся кирпичные стены и только фонарь да небо вверху.

— Мою маму забрали… — сказала она, вытерев глаза перепачканными землей руками. — В больницу… Когда мама вернется?