Ничто

Она как будто начала больше дорожить своим умершим братиком после того, как его гробик оказался на нашем попечении. А может, прониклась любовью к Золушке, потому что та охраняла гробик. Неважно почему, но Элиса сказала, что будет сама каждый вечер приходить на лесопилку и выгуливать собаку, чтобы та немного подышала. Была середина сентября, и к половине девятого уже темнело, так что она как раз успевала выгулять Золушку и вернуться домой, пока не пришло время ложиться спать. В любом случае, ее родителям плевать, во сколько она приходит, сказала Элиса с таким видом, словно не знала, радоваться этому или совсем наоборот.

— И еще, — добавила она.

Мы удивленно на нее взглянули. Из-за всех этих переживаний по поводу затеи с кладбищем мы совсем забыли, что выбрать новую вещь для кучи смысла должна Элиса.

— Волосы Рикке-Урсулы!

Я посмотрела на подругу, рука которой тут же взметнулась к синим косичкам. Рикке-Урсула открыла рот, словно пытаясь возразить, хотя знала, что это бесполезно.

— У меня есть ножницы! — воскликнул Хуссейн, громко рассмеялся и вытащил складной нож, в котором были ножницы.

— Я состригу, — сказала Элиса.

— Я тоже хочу, ножницы мои, — возразил Хуссейн, и они порешили на том, что каждый отхватит половину.

Синий. Синее. Самый синий.

Пока они стригли, Рикке-Урсула не шелохнулась и не произнесла ни слова, но слезы катились по ее щекам, и казалось, будто синева волос отражается на губах, которые она искусала до крови.

Я отвернулась, чтобы тоже не расплакаться.

Остричь косички Рикке-Урсулы было хуже, чем лишить волос Самсона. Без них Рикке-Урсула уже не будет Рикке-Урсулой с шестью синими косичками, то есть она вообще больше не будет Рикке-Урсулой. Я подумала, может, именно потому шесть синих косичек имели смысл, но громко этого не сказала, да и тихо тоже. Так как Рикке-Урсула была моей подругой, независимо от того, что она уже не та Рикке-Урсула с шестью синими косичками, такая особенная и неповторимая.

Сначала Элиса отрезала одну косичку. Потом Хуссейн — другую. Им пришлось попотеть, так как ножницы оказались тупыми, а волосы Рикке-Урсулы — густыми. Потребовалось двадцать минут, чтобы отстричь все шесть косичек. К тому времени Рикке-Урсула походила на человека, который вдруг оказался не там, где надо, а на самом деле место ему было в психиатрической лечебнице.

Отрезанные косички сложили аккуратной стопкой на вершине кучи смысла.

Синий. Синее. Самый синий.

Рикке-Урсула долго смотрела на косички.

Слез на щеках уже не было. Зато в глазах пылала ярость. Она спокойно повернулась к Хуссейну и сказала вкрадчивым голосом, слегка сжав зубы:

— Твой молитвенный коврик!

XII

Хуссейн поднял бучу.

Хуссейн поднял такую бучу, что в конце концов нам пришлось его поколотить. То есть пришлось Оле и Большому Хансу. Остальные наблюдали. Потребовалось какое-то время, но в итоге Хуссейн лежал в опилках лицом вниз, ничего не говоря, а Оле сидел у него на спине. Когда Хуссейну разрешили встать, он выглядел очень испуганным — его практически трясло. Но казалось, боялся он не Большого Ханса и не Оле.

Кого именно — мы узнали лишь после того, как Хуссейн, рыдая, отдал молитвенный коврик и потом неделю не появлялся в школе. Когда он наконец пришел — весь в синяках и кровоподтеках, — одна его рука была сломана. Он нехороший мусульманин, сказал ему отец и выбил из него всю дурь.

Но хуже всего не это.

Хуже всего то, что он был нехорошим мусульманином.

Плохой мусульманин! Никудышный мусульманин! Никакой!

В Хуссейне словно что-то сломалось.

Он ходил, волоча ноги, понурив голову, и если раньше не упускал возможности кого-нибудь пихнуть или стукнуть, то теперь даже сдачи не давал, если кто-то к нему приставал.

Нужно признать, что коврик был красивый. Его украшал красно-сине-серый орнамент, а еще он был таким мягким и приятным, что Золушка ради него чуть не оставила гробик малыша Эмиля. Тогда Ян-Йохан положил коврик на самую верхушку кучи смысла, куда собаке было не добраться, и это помогло. Золушка осталась на прежнем месте.

Хуссейн сначала не хотел говорить, что именно должен отдать следующий. Он лишь печально тряс головой, когда мы пытались на него надавить.

Пьер-Антон снова начал доставать нас своим криком, так что Хуссейну стоило поторопиться. Уже наступил октябрь, но мы были далеки от завершения, а хотелось побыстрее все закончить. Оставались еще пятеро.

Наконец, когда Хуссейн уже не мог отнекиваться, он показал на Большого Ханса и тихо произнес:

— Желтый велосипед.

Ничего особенного в этом велосипеде не было, хотя он и был новехонький, неоново-желтый и гоночный. Большой Ханс, надо думать, переживал и не привозил его к куче смысла на заброшенную лесопилку целых два дня. Но что-то все-таки лучше, чем ничего: по крайней мере, мы теперь могли двигаться дальше.

Если бы мы знали, что из-за этого велосипеда Большой Ханс так разозлится, что придумает нечто совершенно ужасное, возможно, кто-нибудь из нас попросил бы Хуссейна выбрать что-то другое. Но мы не знали и стали настаивать, чтобы Большой Ханс отдал неоново-желтый велосипед, как сказал Хуссейн.