Николаевская Россия

В России народ не знает арифметики. Со стародавних времен он считает при помощи костяшек, движущихся по прутьям в деревянных рамах. Каждая линия другого цвета — так различаются единицы, десятки, сотни и т. д. — чрезвычайно простой и быстрый способ подсчета. Не забывайте, что те, кому принадлежат рабы-миллионеры, могут в любой день и час отобрать у последних их состояние. Правда, такие акты произвола редки, но они возможны. В то же время никто не помнит, чтобы крестьянин обманул доверие имеющего с ним торговые дела купца. Так в каждом обществе прогресс народных нравов исправляет недостатки общественных учреждений. Наряду с этим могу привести и такой слышанный мною рассказ: некий граф, ныне благополучно здравствующий (я чуть было не сказал «благополучно царствующий»), обещал как-то одному из своих крепостных вольную за непомерную сумму в шестьдесят тысяч рублей, и что же? Он взял деньги, но не отпустил на волю ограбленную семью.

Таковы уроки честности и добросовестности, получаемые русскими крестьянами в школе аристократического деспотизма, который их угнетает, и деспотизма автократического, который ими правит. Императорское тщеславие довольствуется словами, внешними формами и цифрами. Аристократическое властолюбие смотрит в корень вещей и дешево ценит слова. Нигде монарху сильней не льстят и нигде его меньше не слушаются, чем в России. Никого так не обманывают, как так называемого самодержца всероссийского. Правда, непослушание — это дело рискованное. Но страна необъятно велика, а пустыня безмолвствует.

Все дорого на нижегородской ярмарке. Время большой разницы в ценах по отдельным районам миновало безвозвратно, и теперь повсюду знают цену деньгам. Татары, приезжающие из Центральной Азии в Нижний закупать по баснословной цене предметы роскоши, привозимые из Парижа и Лондона, прекрасно знают, в свою очередь, сколько стоят их собственные товары. И купцы не запрашивают, выражаясь языком лавочников, но и не уступают. Они невозмутимо назначают высокую цену, и их профессиональная честность состоит в том, чтобы нив коем случае не отдать товара дешевле. С финансовой точки зрения значение ярмарки растет из года в год, но если смотреть на нее как на собрание редкостных товаров и странных лиц, то нельзя не сознаться, что она становится под таким углом зрения все менее и менее интересной. В общем, она разочаровывает тех, кто ожидал увидеть живописное зрелище. Все сумрачно и натянуто в России. Даже души здесь вытянуты по ранжиру. Только редко-редко прорываются наружу страсти, и тогда все летит вверх ногами. То барин женится на крепостной, то крепостные, доведенные вечными жестокостями и издевательствами до отчаяния, хватают барина, сажают его на вертел и поджаривают на медленном огне. Но такие пертурбации остаются почти незамеченными — расстояния в России огромны, а полиция неусыпно бдительна. Бессильные вспышки не нарушают обычного порядка, покоящегося на безмолвном синониме тоски и гнета.

В сумерках равнина приобретает более живописный характер. Горизонт заволакивается туманной дымкой, которая позже превращается в росу. Летающая в воздухе песчаная пыль окрашивается розоватым светом. Постепенно в густеющей тьме возникают фантастические отблески, многое множество фонарей зажигается на торговых бивуаках, окружающих ярмарку. Со всех сторон несется гул голосов. Они долетают даже из окрестных лесов, даже с рек, превращенных в человеческий муравейник. Какое внушительное сборище людей! Какое смешение языков, какие контрасты нравов и обычаев! Но какое вместе с тем единство чувств и стремлений! У всех собравшихся сюда сотен тысяч людей только одна цель — нажива. В других странах жадность народа скрывается под покровом его природной веселости. Здесь надо всем господствует ничем не прикрытая алчность коммерсанта.

Бродя ночью по ярмарке, я видел ярко освещенные трактиры, балаганы, маленькие театры, кофейни, чайные. Но изо всех этих горящих множеством огней мест слышался только заглушенный гул голосов. Контраст между яркостью иллюминации и молчаливостью людей поражает и кажется положительно сверхъестественным. Вас окружает народ, завороженный волшебной палочкой чародея.

Густой лес мачт ограничивает с двух сторон развертывающееся пред глазами зрелище и в некоторых местах даже закрывает небо. С третьей стороны — равнина, искрящаяся в бесконечном сосновом бору. Мало-помалу огни гаснут и наконец вовсе исчезают. Мрак и безмолвие сходят на землю. Все, что еще недавно оживляло движением и красками пустыню, забывается и словно перестает существовать. Неясные воспоминания сменяют пеструю картину, и одинокий путник остается один на один с русской полицией, делающей тьму ночную еще страшнее. Чудится, что все дневные впечатления были лишь сном наяву, и вы добираетесь до ночлега с душой, полной поэзией, то есть смутного страха и тягостных предчувствий.

ГЛАВА XXVI