Николаевская Россия

По возвращении из крепости меня ожидало новое испытание: званый обед с представителями среднего класса. Оказывается, инженер пригласил родственников жены и нескольких помещиков из окрестностей Шлиссельбурга. Буржуазия почти отсутствует в России, ее заменяет сословие мелких чиновников и помещиков средней руки, людей незнатного происхождения, но дослужившихся до дворянства. Снедаемые завистью к аристократии, они, в свою очередь, являются предметом зависти для народа, и, в общем, их положение тождественно с положением французской буржуазии перед революцией. Одинаковые причины везде вызывают одинаковые результаты.

Мужчины со мной не разговаривали и почти не обращали на меня внимания. Они едва владеют французским языком и, может быть, лишь с трудом на нем читают. Поэтому они забились в угол и говорили по-русски. Все же бремя французской беседы выпало на долю двух или трех дам. Я увидел с удивлением, что они хорошо знакомы с нашей литературой, то есть с той частью, которую пропускает в России полиция. Но еще больше меня поразил резкий и язвительный тон их речей. То, что скрывалось светскими людьми под маской вежливости и о чем я л ишь догадывался, здесь выступало наружу. Я убедился, что русские относятся к нам иронически и неприязненно. Они нас ненавидят, как всякий подражатель — того, кого он копирует. Их испытующие взгляды стараются подметить все наши недостатки. Заметив такое настроение, я решил со своей стороны не оставаться в долгу.

Сначала я счел себя обязанным извиниться за незнание русского языка и прибавил, что каждому путешественнику следовало бы изучить язык той страны, куда он направляется. На эту любезность я получил колкий ответ:

— Однако вы все-таки решились слушать, как русские коверкают французский язык, если только вы не предпочитаете путешествовать немым.

— На это-то я и жалуюсь. Если бы я умел коверкать русскую речь, вам бы не пришлось мучиться с французским языком.

— Прежде мы говорили только по-французски.

— В этом нет ничего хорошего.

— Не вам нас за это упрекать.

— Я всегда говорю правду.

— Значит, правду еще ценят во Франции?

— Не знаю, ценят ли, но думаю, что правду нужно любить без расчета.

— Любовь эта не в моде в наше время.

— В России?

— Нигде, а в особенности в стране, где всем правят газеты.

Я был того же мнения, но не хотел этого высказать, так как моя собеседница явно желала меня уколоть резкостью своих ответов. К счастью, случилось происшествие, прервавшее неприятный разговор. На улице послышался шум, и все общество бросилось кокну. Оказалось, что между лодочниками вспыхнула ссора, грозившая перейти в поножовщину. Но достаточно было появиться моему инженеру на балконе, чтобы сказалось магическое действие мундира. Все моментально стихло.

— Что за чудный народ! — воскликнула дама, задавшаяся целью меня «занимать». «Бедняги», — подумал я, не склонный восхищаться чудесами, вызываемыми страхом, но предпочел не высказывать этой мысли вслух.

— У вас нельзя было бы восстановить порядок с такой легкостью, — продолжала моя неутомимая противница, пронзая меня пытливым взглядом.

— Пожалуй. Свобода имеет свои неприятные стороны, но мы пользуемся и ее благами.

— Какими?

— Их не могут понять в России.

— Мы обходимся без них.

— Легко обойтись без того, чего не знаешь.

Моя собеседница обиделась и резко переменила тему разговора:

— Скажите, это о вашей семье и о вас лично говорит мадам де Жанлис в своих «Воспоминаниях Фелиси»^{95}?

Я ответил утвердительно и выразил свое изумление по поводу того, что эти книги известны в Шлиссельбурге.

— Вы смешиваете нас с самоедами, — ответила дама таким злым голосом, что я поневоле сам заразился ее настроением и начал подавать реплики в соответствующем тоне.

— О нет, государыня, но, по-моему, русские могут заниматься чем-нибудь более достойным, чем сплетни французского общества.

— Мадам де Жанлис совсем не сплетница.

— Может быть, ноте из ее сочинений, в которых она грациозно рассказывает анекдоты о своих современниках, должны, мне кажется, интересовать только французов.

— Значит, вы хотите, чтобы мы не особенно высоко ставили ваших писателей?

— Я хочу, чтобы нас ценили за наши истинные заслуги.

— Но если от вас отнять ваше влияние на Европу, которое вы на нее оказали в качестве законодателей светского этикета, то что от вас останется?

Я почувствовал, что имею дело с сильным противником.

— Останутся славные страницы истории Франции, да и не только Франции, но и России, потому что ваше отечество обязано своим теперешним положением в Европе той энергии, с которой вы нам отомстили за взятие Москвы.

— Да, это верно. Вы оказали нам, хотя и против своей воли, действительно большую услугу.

— Вы, быть может, потеряли близкого человека на войне? — спросил я, думая найти источник сильнейшей неприязни к Франции, сквозившей во всех суждениях этой суровой дамы, но получил отрицательный ответ.