Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Затем Сережа Лозинский предоставил мне свой ЗИМ, и я съездил в Детское Село с Наташей Лозинской, Ядвигой Адольфовной, Тусей и Еленой Николаевной Ивановой[1110]. В одиночестве постоял у дома, где угасла Татьяна Николаевна. Я писал, что это только пепелище. Потом церковь нашего венчания, лицей. Парк с лебедем, с Камероновой галереей, Девушкой с кувшином, с Собственным садиком, где на ступенях музыкального зала Гваренги я с Татьяной Николаевной в уединении любили читать, а Светик и Танюша бегали вокруг дома «Бабы яги». Я в эти минуты был один. Пел соловей. Нет, не «равнодушная природа» «красою вечною сияет»! В городе сидел час перед Медным Всадником, и мне казалось, что он в своем огненном порыве оторвется от скалы и утонет, как Пегас в лазури. А отблески ночной зари в Неве (после заседаний)! Петербург как «мир, прекрасен, как всегда»[1111]. Бродил по Эрмитажу, встречался так тепло со старыми друзьями и учениками (вот только Алисы не было!). Очень хорошо постоял перед Фра Анджелико[1112] (помнишь?). Был в Публичной библиотеке, в рукописном. Получил подтверждение, что примут весь мой архив. Повидался с Лёлей.

Теперь о юбилее Пушкинского дома. Член-кор. Академии наук Лихачев[1113]

смутил меня тем, что в числе ученых, заслуживающих внимания, связанных с Пушкинским домом, назвал меня[1114]. Итак, с суконным в калашный ряд. Сама же сессия не была очень интересна. Кроме докладов Б. В. Томашевского[1115], который сумел со свойственным ему остроумием зло осмеять конъюнктуристов Благого, Пиксанова и, наконец, воздать должное «либералу» Анненкову[1116]. Хорош, как всегда, доклад М. П. Алексеева, об переводчиках Пушкина[1117]

. И, наконец, доклад на русском языке того итальянского профессора Ло Гатто, который в Музее Достоевского говорил мне, что мечтал со мной познакомиться, т. к. он очень любит мои книги. В день рождения Пушкина и М. П. Алексеева у него на дому был банкет. На особом столе лежали труды Ло Гатто о русской литературе, русском театре, русской истории. Тут же лежала книжка Маршака с надписью «итальянской девочке Кристине Ло Гатто, от русской девочки Тани Алексеевой». На банкете (стол был уставлен заграничными винами и ликерами, я выпил только две рюмки легкого белого французского вина) Ло Гатто предложил тост за Алексеева. «Я знал Михаила Палыча по его замечательным трудам и очень ценил. Но теперь я познакомился с ним на его родине и полюбил его еще больше, как человека. Пью за здоровье Михаила Палыча — человека».

Мне Ло Гатто сказал, что он поговорит с Моравиа и поможет найти издателя «Петербурга Достоевского». На банкете произошел эпизод, очень смутивший меня. Проф. Степанов[1118] поднял бокал за благородного, чистой души, редкого человека и ученого — поэта в науке за… Анциферова. И вот боги научного Олимпа, начиная с акад. В. В. Виноградова[1119], по очереди стали обращаться ко мне, напоминая мне свои первые встречи со мной. Почему Степанову вздумалось так сконфузить меня? Я решил выйти из положения и обратить все в шутку. Я напомнил, как Герцена в Венеции назвали великим философом, писателем, поэтом, а он, боясь, что его назовут еще и великим скульптором, живописцем, бежал. И вот мне подали машину, и я уехал к Лозинским. В день юбилея Алексеева[1120] (60 лет) я произнес речь, т. к. адрес был очень бледен и шаблонен. Я приветствовал его за то, что он не боялся писать о влиянии на Пушкина классиков мировой литературы, т. к. величие Пушкина в том, что он расцвел на почве не только родной, русской, но и на почве мировой культуры. После этих слов мою речь прервали аплодисментами. Кончил же я напоминанием о нашем старом знакомстве в Татьянин день 1913 года (это были именины Татьяны Николаевны). Из Ленинграда меня провожала Ася и Лёва Верховские-Сазоновы[1121]

, 3^е Вейнертов, Наташа Банк (племянница Алисы)… Ленинград остается родным городом.

Об отдыхе напишу следующий раз. Я хорошо отдыхал у моря. Встретил хороших, близких по духу людей. Очень подружился с писателем Бьянки[1122]. Читали ли твои мальчики его труды о природе? Софья Александровна меня никуда не пускала. Сама же много выезжала и много ходила. Была в чудесном настроении. Я же продолжал свои воспоминания. 1929–1931 гг. Писал и о тебе (о нашей беседе за мытьем посуды и т. д.).

Мишенька хорошо сдал экзамены. Ждем его в Дарьино в августе. Я хочу взять еще месяц без сохранения содержания.

На твои настойчивые советы отвечаю. Поговорю о возможности что-нибудь напечатать с Фединым. Он теперь во главе Московской секции писателей (главы из «Воспоминаний», главы из диссертации, «Медного всадника»).

Твое последнее письмо я не все разобрал. Но то, что я разобрал, глубоко тронуло меня, милый, милый, старый Гогус. Спасибо. Ну, а Татьяна Спириридоновна все ли разберет в моем письме? Мои руки и ноги теперь мне плохо служат.

Всего светлого.

Твой НАнциф

P. S. Если издадут в Риме мою книгу, я ничего не получу. «Герцен» мой переведен и издан в Югославии.

30 июля 1956 г. Москва