Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1

Татаренко повернулся и зашагал прочь, опустив голому, подняв угловатые плечи. Все молча смотрели ему вслед, а он не смел оглянуться, не смел ни с кем встретиться глазами. И Лунин проникся к нему острой жалостью.

Он уже не был уверен, что поступил правильно. Он вспомнил свой собственный первый бой. Да ведь он вел себя тогда куда глупее, чем Татаренко, а между тем Рассохин не сказал ему ничего… Впрочем, Рассохин, конечно, видел, что Лунин сам понял свои ошибки, и только потому не сказал ему ничего, а Татаренко не понял и был вполне доволен собой, и ему необходимо было сказать. Но, вероятно, не так резко, не горячась… Или нет, даже еще резче, но не при других… Главное — не при других: он самолюбив, ему тяжелее всего, что это слышали все… А впрочем, кто знает… Да уж теперь все равно ничего не изменишь… Тяжело управлять людьми — куда тяжелей, чем управлять самолетом…

С этого дня, с этого первого боя эскадрилья почти беспрерывно была в боях. Татаренко оставался ведомым Лунина, и они постоянно находились вместе — и в небе и на земле. Тот первый бой казался теперь самым маленьким, самым незначительным, и о нем они никогда не говорили. Однако, глянув в глаза Татаренко, Лунин всякий раз убеждался, что тот все помнит. И Татаренко в глазах Лунина читал, что он не забыл ничего.

4

Они сопровождали штурмовики и бомбардировщики в район Синявина и каждый раз неизменно встречались с «мессершмиттами». Иногда эти встречи происходили над лесом — то над нашими войсками, то за линией фронта, над немцами, — но чаще над озером, так как «мессершмитты» постоянно стремились перехватить советские самолеты возможно дальше от цели. В бой втягивались то две-три пары, то вся эскадрилья целиком.

По мере того, как бои за Синявинские высоты становились упорнее, количество «мессершмиттов» все возрастало. Но росло и число советских самолетов. За лето вблизи Ладожского озера было оборудовано несколько новых аэродромов на затерянных в лесах полянах, и на этих аэродромах теперь разместили новые авиационные эскадрильи и полки. Никогда еще не было над Ладогой столько авиации, и вражеской и нашей, как в эти дни. Среди вновь созданных советских авиационных частей были, конечно, и истребители, и Лунин нередко встречался с ними в воздухе. Порой число сражающихся истребителей доходило до нескольких десятков с обеих сторон. Когда одни самолеты возвращались на аэродром за горючим, другие занимали их места в бою, и огромный клубок стреляющих, догоняющих друг друга самолетов кружился над озером от зари до зари.

Уже через каких-нибудь три-четыре дня молодые летчики эскадрильи стали чувствовать себя старыми, опытными бойцами. Да так и все к ним теперь относились — столько раз каждый из них за эти несколько дней встречался со смертью. У многих из них было уже на счету по нескольку сбитых вражеских самолетов — у Татаренко, например, целых пять. Правда, из этих пяти только один считался сбитым Татаренко самостоятельно — тот, который в первом бою переломился, зацепившись крылом за воду, — а остальные числились как сбитые им совместно с Луниным. Татаренко теперь никогда не отставал от Лунина, никогда не покидал его, следовал за ним всюду, сражался только рядом с ним, и никак невозможно было определить, какой из «мессершмиттов» сбит Луниным, а какой Татаренко.

В этих воздушных боях потери немцев, несомненно, были очень велики. Однако эскадрилья Лунина тоже несла потери, и немалые. И притом такие, которых, как казалось, можно было бы избежать.

Началось с того, что Кузнецов потерял свой самолет, и при довольно странных обстоятельствах. Над озером Кузнецова и Остросаблина атаковал «мессершмитт», причем атаковал вяло, трусливо — дал одну очередь с дистанции метров в триста, повернулся и пошел наутек. Попадания Кузнецов не заметил и только, случайно обернувшись, увидел, что его «харрикейн» горит. Через несколько мгновений пламя охватило весь самолет, проникло в кабину, и Кузнецов выпрыгнул на парашюте.

Все это произошло на глазах у Остросаблина, и Остросаблин был поражен, потому что никак не мог понять причины подобного бедствия. У него тоже сложилось впечатление, что «мессершмитт» если и задел своей пулеметной очередью самолет Кузнецова, так только едва-едва.

На Кузнецове был спасательный пояс, автоматически надувавшийся при соприкосновении с водой. Попав в воду, Кузнецов прежде всего освободился от парашюта. До ближайшего берега было не меньше десяти километров. Над собой он видел самолет Остросаблина. Сентябрьская вода была холодна, обожженные руки болели. Его мучило сознание, что он потерял самолет.