Николай Ге

В воспоминаниях писателя Боборыкина находим Ге рядом с Салтыковым-Щедриным в еще более узком кругу основных сотрудников «Отечественных записок»: «К себе Некрасов приглашал на обеды только некоторых сотрудников… Иногда был приглашаем Плещеев и всегда Салтыков… Обедывал у него и художник Ге, писавший в одну из тех зим портреты его и Салтыкова».

Но, видимо, Ге был приглашаем на обеды не только с практической целью. Портреты готовы, а Некрасов пишет Пыпину:

«Посылаю Вам книгу с моей поэмой и прошу отзыва (т. е. непечатного). Я вставил почти все, что побоялся напечатать.

Мне тоже очень хотелось прочесть Вам мою поэму в рукописи, и я все собирался заехать к Вам или попросить Вас к себе, услыхав от Ге, что Вы ею интересуетесь».

Речь идет о «Княгине Волконской», которую Некрасов посылал Пыпину, восстановив доцензурный текст. Некрасов и Пыпин — люди близкие; Пыпин был сотрудником и некоторое время даже редактором «Современника». Некрасов помогал через Пыпина ссыльному Чернышевскому и его семье деньгами. Теперь Ге сообщает Некрасову желание Пыпина прочитать рукопись «Княгини Волконской» — такая доверительность о многом говорит.

Сохранился карандашный набросок рисунка Ге к «Русским женщинам». Княгиня сидит за столом — это либо чтение приговора, либо семейный обед, когда она произнесла свое «Я еду!».

Ге недавно появился в Петербурге, но у него скоро установились тесные отношения с кружком Салтыкова-Щедрина, Некрасова, с «людьми известного направления», связи между которыми проверены временем. Над этим стоит задуматься.

Репин назвал Салтыкова-Щедрина и Некрасова обычными гостями «четвергов» Ге. Но Михаил Евграфович заезжал в мастерскую Ге и «просто так», «между делом», «средь бела дня». Такими визитами немногие могли похвастать.

Портрет Салтыкова-Щедрина назревал с такой же неизбежностью, как портреты Герцена и впоследствии Льва Толстого.

Жгучая боль борца. Салтыков-Щедрин

Михаил Евграфович сказал однажды:

— Вот умру, будут про меня одни только анекдоты рассказывать. Обидно…

Про Салтыкова-Щедрина рассказывали множество анекдотов — про его прямоту, грубость, раздражительность. Передавали разящие реплики, разносили язвительные клички, которыми он награждал окружающих. Ге замечал: остроты Щедрина даже пересказывают боязливо, однако с какой-то едва приметной снисходительностью. Снисходительной интонацией — чудит, дескать, человек! — как бы отводили меткие, прямо в глаз, удары Щедрина.

Ге знал больше анекдотов, чем многие другие. Он видывал Михаила Евграфовича и за ломберным столом, и возле графинчика, и в кругу друзей, где церемонии неуместны. Но ему случалось видеть молчаливого, задумчивого Щедрина — он сидел в кресле, укутав колени мягким пледом, и словно забывал об окружающих; хмурость в глазах его сменялась страданием.

Щедрин был разный. Ге искал своего Щедрина. Ге знал, что все зависит от точки видения. Свифт отлично доказал это, сделав своего Гулливера сначала великаном среди лилипутов, а после — лилипутом среди великанов. Нужно найти свой взгляд.

Михаил Евграфович заметил на подоконнике отброшенный, позабытый эскиз.

— Мне хотелось написать нашего поэта Кольцова в степи. Гонят скот, а прасол, потупя очи долу, сочиняет стихи, — объяснил Ге.

— Это может быть картина о поэзии обыденного, — поддержал Салтыков-Щедрин. — Кольцов изнутри взглянул на русскую простонародную жизнь. У него был свой взгляд. Бытовые предметы — коса, метла, ковш — стали в его стихах поэзией.

Ге не признался, что уже оставил мысль написать Кольцова. Он снова ненадолго погрузился в замысел.

— Все вокруг светится поэзией Кольцова, а он одинокий, измученный своим прасольством, своей неудавшейся жизнью…

Салтыков-Щедрин сказал:

— Это первая картина из жизни русского писателя.

— Для меня это первая попытка написать историческую фигуру: я набрасывал эскиз еще до «Петра и Алексея».

Щедрин продолжал свое:

— Поэзия и драма в русской литературе непременно рядом…

Если бы в анекдотах про Щедрина рассказывали только о его раздражительности за картами!.. После «Истории одного города» некто А. Б-ов тиснул в «Вестнике Европы» хлесткую статейку — Щедрин-де глумится над народом. И вокруг запричитали: «глумится», «глумится»… Под псевдонимом «А. Б-ов» спрятался Суворин. Суворин защищал народ от Салтыкова-Щедрина.

Салтыков-Щедрин писал Пыпину: «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия».

Он объяснял: градоначальник с фаршированной головой, который управляет судьбами тысяч людей с помощью двух романсов: «Не потерплю!» и «Раззорю!», — это не смех, а трагедия.

Может быть, поэтому Михаилу Евграфовичу хотелось, чтобы рисунки к «Истории одного города» сделал автор «Тайной вечери» и «Христа в Гефсиманском саду», никогда не пробовавший сил в жанре, тем более в карикатуре. Ге не иллюстрировал «Истории одного города», но прочитал Щедрина правильно. Он не стал рисовать градоначальников, фаршированных или порхающих по воздуху. За текстом глуповской летописи Ге прочитал трагедию сатирика, который переплавляет боль в смех.