Николай Гоголь

Все же, если он и думает о дьяволе, создавая Чичикова, то это – дьявол очень своеобразный – второстепенный чертик, бес пошлости, скаредности и уюта, отнюдь не люцифер в адском пламени, специализирующийся на ужасных преступлениях и все отрицающий мастер противоречия. Это всего лишь его посланник, трудолюбивый, чистенький и заурядный, «черт во фраке», который жив мелкими сделками, компромиссами, бездарной ложью и пошлым враньем. Этот демон не имеет дела с какими-то исключительными людьми. Он не интересуется ни святыми, ни убийцами. Его клиентура – не избранные представители рода человеческого, но кто попало. И с ними он быстро находит общий язык. Его внешний вид внушает доверие. Его речь – совершенно такая, как следует. Он абсолютно «такой же, как все». И потому он не вызывает подозрений.

Впрочем, он, в отличие от настоящего черта, искушает смертных не ради удовольствия погубить их душу, но для того, чтобы извлечь некую личную выгоду из своих коммерческих сделок с ними. Эти земные заботы свидетельствуют о принадлежности Чичикова к роду человеческому. Воплотившись в человека, он принял бремя всех ограничений, налагаемых плотью, но и получил доступ ко всем наслаждениям. Он одновременно и человек, и дьявол. Дьявол, поскольку он воплощает все, что есть самого низкого в человеке. Дьяволочеловек, подобно тому, как Христос является Богочеловеком. Подобно художнику А. А. Иванову, который в течение многих лет писал явление Христа народу, Гоголь в течение многих лет писал явление дьявола народу. Дьявола абсолютно заурядного. Чичиков, – говорит он, – «не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод». Сразу после того, как он поселился в гостинице губернского города N, он отправляется с визитом ко всем городским сановникам. Своими приятными манерами он тотчас же всех очаровал. Искусно подлаживаясь к своим собеседникам, он сумел для каждого найти такие слова и обороты, что каждый чувствовал себя польщенным, и ни у кого не возникало никаких подозрений.

«Шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе, – пишет Гоголь, – говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре – и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником, и надсмотрщиком. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его».[346]

А уж когда Чичиков, выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас, надевши фрак брусничного цвета с искрой, отправляется с визитом к губернским помещикам, эта его способность к мимикрии, умственная акробатика, достигает настоящего совершенства. Как только он входит в новый дом, он, приспосабливаясь, подобно хамелеону, меняет свою манеру общения с хозяевами. Однако, несмотря на эти метаморфозы, он никогда не теряет из виду цель своих посещений: покупку мертвых душ. Разумеется, предлагая эту мрачную сделку, он меняет всякий раз оттенки и тонкости своего обращения. Да и ответы, которые он получает, тоже весьма разнообразны и показательны. От удивления каждый помещик, сидящий в своей глуши, раскрывает свою психологию, свою медвежью природу. Тем не менее ни один из них не возражает против такой гнусной махинации. В зависимости от своего темперамента они удивляются, выказывают недоверие, смеются, хитрят, просят время на раздумье, заламывают несуразную цену, но ни один из них ни разу не возмутился. Только помещик Манилов усомнился, не будет ли это предприятие, эта негоция «несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России». Но Чичикову не составляет труда его успокоить, поскольку тот испытывает отвращение к любым осложнениям. Словно разум собеседников Чичикова помрачился, а душа заледенела. Крепостническая патриархальная дикость подготовила их к мысли, что в человеке все продается: и тело, и душа. Они не чувствуют мрачной непристойности сделки, которая закабалила бы мужика даже по ту сторону могилы. Общая фантастичность общественного порядка делает их поведение анекдотичным. Их любовь к осязаемым ценностям сего мира мешает им заметить, что они перешли уже грань фантасмагоричного, невероятного. Чичиков их убеждает одного за другим. Они составляют списки умерших крестьян, указывая цену за каждую душу. Смехотворную цену. Но и это – нежданная прибыль, когда речь идет об умерших крестьянах, от которых больше нет никакого проку.