Николай Гоголь

«Здоровье мое хотя и стало лучше, но все еще как-то не хочет совершенно устанавливаться, – пишет он Аксакову. – Чувствую слабость и, что всего непонятнее, до такой степени зябкость, что не имею времени сидеть в комнате: должен ежеминутно бегать согреваться; едва же согреюсь и приду, как вмиг остываю, хотя комната и тепла, и должен вновь бежать согреваться. В такой беготне проходит почти весь день, так что не имеется времени даже написать письма, не только чего другого. Но о недугах не стоит, да и грех говорить: если они даются, то даются на добро».[446]

Три дня спустя В. А. Жуковскому:

«Уже и теперь мой слабый ум видит пользу великую от всех недугов: мысли от них в итоге зреют, и то, что, по-видимому, замедляет, то служит только к ускорению дела. Я острю перо. Молитесь за меня».[447]

И Плетневу в тот же день:

«Да будет благословенна вовеки воля Пославшего мне скорби… Без них не воспиталась бы душа моя как следует для труда моего; мертво и холодно было бы все то, что должно быть живо, как сама жизнь, прекрасно и верно, как сама правда

».[448]

Ему казалось, что он предал эту правду, к которой он стремился изо всех сил, в предыдущих произведениях, не обладая достаточными умениями и храбростью.

«Друг мой, – писал он Смирновой, – я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно „Мертвых душ“. Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями, так же, как были прежде несправедливы, хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет „Мертвых душ“. Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора».[449]

Иногда он желал, чтобы никто вокруг него не говорил о его старых книгах. Если он себя хорошо чувствовал за границей, то это было частично потому, что его там никто не знал. Но вот в Париже Сен Бёв публикует в «Журнале двух миров» за декабрь 1845 хвалебный отзыв на перевод «Русских повестей» Николая Гоголя, выполненный Луи Виардо с помощью И. С. Тургенева: «В целом благодаря публикации мсье Виардо, творчество Гоголя заслуживает того, чтобы быть известным во Франции, как истинно талантливого человека, прозорливого и беспристрастного исследователя человеческой натуры». Еще одна статья вышла в «Илюстрасьон». Другая – в «Дебатах». В Лейпциге в продаже появились «Мертвые души» на немецком языке. Куда ж теперь надо было бежать, чтобы скрыться он известности? Как будто не достаточно ему хвалы и хулы от российской публики!.. А теперь еще придется слушать крики французов, немцев, завтра, может, и немцев, и итальянцев! Покоя мне! Покоя! Меньше всего сейчас ему бы хотелось быть писателем с мировым именем. И больше всего он боялся дать иностранцу неприглядное представление о России.

«Известие о переводе „Мертвых душ“ на немецкий язык мне было неприятно, – писал он Языкову. – Кроме того, что мне вообще не хотелось бы, чтобы обо мне что-нибудь знали до времени европейцы, этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае, до времени его окончания, и я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в такую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявшая „Мертвые души“ за портрет России. Я уже читал кое-что на французском о повестях в „Revue de deux Mondes“. Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и о новоизобретенной помаде красить волоса, и больше не будет о том и речи».[450]

К новому 1846 году он подвел итог всему написанному за год и, как обычно, ужаснулся, как мало он сделал в сравнении с тем, сколько ему еще надо сделать. Без Божьей помощи он никогда не добьется поставленной цели. Но Бог был с ним. Он чувствовал Его присутствие даже в страданиях, даже в головокружениях. Страстная молитва рождалась в лихорадочном мозгу. Он схватил тетрадку и записал дрожащей рукой:

«Господи, благослови на сей грядущий год! Обрати его весь в год и в труд многотворный и благотворный, весь на служенье Тебе, весь на спасенье душ. Буди милостив и разреши руки и разум, осенив его светом высшим Твоим и прозреньем пророческим великих чудес Твоих. Да Святый Дух снидет на меня и двигнет устами моими и да освятит во мне все, испепелив и уничтожив греховность и нечистоту и гнусность мою обратив меня в святый и чистый храм, достойный, Господи, Твоего пребывания. Боже! Боже! не отлучайся от меня! Боже! Боже! вспомни древнюю любовь. Боже! благослови и дай могущество возлюбить Тебя, воспеть и восхвалить Тебя, и возвести всех к хваленью святого имени Твоего».

На пике душевного порыва, с лицом, залитым слезами, он почувствовал себя достойным писать продолжение «Мертвых душ» или же сборник, объединяющий самые значительные письма к друзьям.