Николай Гумилев глазами сына

Анна Андреевна не слишком пришлась ко двору в провинциальном уюте слепневской усадьбы. Вся уже отдаваясь поэзии, русской и иностранной, и во власти своей только пробудившейся музы, она любила уединяться в березовые рощи и васильковые поля, не принимала участия в «играх», что затевал ее муж. После Черного моря и Днепра и Царского с несравненным дворцовым парком Ахматовой не слишком нравилось великорусское захолустье с ржаными нивами, кузницей рядом, речкой в низких берегах и грибной сыростью чернолесья. Вот как рисует она в том же предисловии к своим избранным стихам пейзаж приютившего ее деревенского уголка: «…Это — не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, „воротца“, хлеба, хлеба… Там я написала почти всю „Белую стаю“…»[24].

Но хуже было то, что она сразу стала ревновать мужа.

Не щадил он ее самолюбия. Любя и его и его стихи, не умела она мириться с его мужским самоутверждением. Гумилев продолжал вести себя по-холостяцки, не стесняясь присутствия жены. Не прошло и одного брачного года, а он уж с мальчишеским задором увивался за всеми слепневскими девушками.

Ахматова рассказала свою ревность в стихах:

…Рассветает. И над кузницейПодымается дымок.А со мной, печальной узницей,Ты опять побыть не мог.Для тебя я долю хмурую,Долю-муку приняла.

Или любишь белокурую,Или рыжая мила?Как мне скрыть вас, струны звонкие!В сердце темный, душный хмель.А лучи ложатся тонкиеНа несмятую постель.

И еще:

…Жгу до зари на окошке свечуИ ни о ком не тоскую,Но не хочу, не хочу, не хочуЗнать, как целуют другую!

Если в этих стихах есть как будто намек и на Машу Кузьмину-Караваеву, то намек несправедливый: она-то, религиозная и рассудочно-строгая, цветущая на вид, но раненая неизлечимым недугом, менее всего была повинна перед Анной Андреевной. Гумилев относился к Маше с нежностью почти благоговейной, только притворялся повесой. К ней написано, как я узнал от художника Д. Бушена, двоюродного брата Маши, стихотворение «Девушке». Этот «портрет» появился позже в «Чужом небе». Он типичен для поэта начала века, говорившего о любви по-бальмонтовски — «будем, как солнце!» Стараясь всячески играть в героя-покорителя, Гумилев влюбился, однако, в Машу с необычной для него нежностью.

Девушке

Мне не нравится томностьВаших скрещенных рук,И спокойная скромность,И стыдливый испуг.Героиня романов Тургенева,Вы надменны, нежны и чисты,В вас так много безбурно-осеннегоОт аллеи, где кружат листы.

Никогда ничему не поверите,Прежде, чем не сочтете, не смерите,Никогда никуда не пойдете,Коль на карте путей не найдете.И вам чужд тот безумный охотник,Что, взойдя на нагую скалу,В пьяном счастье, в тоске безотчетнойПрямо в солнце пускает стрелу^{53}.

Совсем по-другому звучат позднейшие стихи, обращенные уже к памяти М. А. Кузьминой-Караваевой[25], — «Родос» (вошли также в «Чужое небо»):

…Наше бремя, тяжелое бремя:Труд зловещий дала нам судьба,

Чтоб прославить на краткое время,Нет, не нас, только наши гроба.В каждом взгляде тоска без просвета,В каждом вздохе томительный крик, —Высыхать в глубине кабинетаПеред полными грудами книг.Мы идем сквозь туманные годы,Смерти чувствуя веянье роз,У веков, у пространств, у природыОтвоевывать древний Родос^{54}…

Почему «Родос»? Здесь приоткрывается другой лик Гумилева. Родос — символ ушедших веков, веков веры и рыцарского подвига, это цитадель «посвященных небу сердец», что не стремятся «ни к славе, ни к счастью». Эту вышнюю любовь поэт воспевает, как слияние земли и неба, как видение волшебно-страдальческой красоты.

В одном из последних своих стихотворений «Заблудившийся трамвай» (из «Огненного столпа») Гумилев так вспоминает «Машеньку», ирреалистически смешивая времена и места действия: