Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Только побывав под пулями, поэт сделал вывод, что смерти сильнее знамя Господне, оно помогает избавиться от страха и поднимает воина до подвига во имя родины:

Свод небесный будет раздвинутПред душою, и душу туБелоснежные кони ринутВ ослепительную высоту.

(«Смерть», кон. 1914 — нач. 1915)

А потому смерть — это лишь переход души от земного и бренного к вечному.

Стихотворение «Священные плывут и тают ночи…» (1914) явно навеяно раздумьями поэта о бренности бытия. Об этом говорят строки воспоминаний, где вновь и вновь оживают образы Тамары Карсавиной, Ирины Энери и других. Но главное Гумилёв высказывает в последних строфах:

А ночью в небе, древнем и высоком,Я вижу записи судеб моихИ ведаю, что обо мне, далеком,

Звенит Ахматовой сиренный стих.Так не умею думать я о смерти,И все мне грезятся, как будто бы во сне,Те женщины, которые бессмертьеМоей души доказывают мне.

Он еще упоен ратным делом, скачет по полям сражений, уверенный, что не погибнет, так как он носитель высшей идеи и его дух осиян солнцем удачи и победы. В замечательном стихотворении «Солнце духа» (кон. 1914 — янв. 1915) поэт, сравнивая свою довоенную, богемную и фронтовую жизнь, отдает предпочтение последней:

Как могли мы прежде жить в покоеИ не ждать ни радостей, ни бед,Не мечтать об огнезарном бое,О рокочущей трубе побед.Как могли мы… но еще не поздно,

Солнце духа наклонилось к нам,Солнце духа благостно и грозноРазлилось по нашим небесам.

И здесь, на фронте, Гумилёв не забывает, что он не только улан, хорошо умеющий работать шашкой, но и поэт. Перед новым годом в письме к жене поэт просит исправить строчки в его стихотворении о войне. Войну и участие в боевых действиях он описывает со свойственной ему в ту пору конквистадорской уверенностью: «…Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущениями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому… Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин!.. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша кавалерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке… Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас — а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим „gut“ и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая „карошь“. Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же… Мы, наверное, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты — пророки)…» В этом отрывке весь Гумилёв — справедливость до самоотречения и уверенность в том, что убить его не могут, так как он поэт и за него Господь Бог.

В Петрограде о героизме Гумилёва ходили слухи. 4 января 1915 года художник В. П. Белкин сообщал Г. И. Чулкову из Петрограда: «Гумилёв Н. С. приезжал на три дня в отпуск сюда, но мне не удалось с ним повидаться. Он получил Георгиевский крест за три очень важных опасных разведки… Был у нас на днях Лозинский М. Л. и прочел два стихотворения гумилёвских очень хороших о войне…» Так для последнего рыцаря русского ренессанса закончился первый год войны. Новый, 1915 год он встретил на фронте.