Николай II без ретуши

Полагаю, что опыт большевистского режима уже заставил многих изменить свои суждения о личной ответственности Николая II за все преступления в период его правления. Склад ума и обстоятельства жизни царя обусловили его полную оторванность от народа. Я уходил от него взволнованный и возбужденный. Одного взгляда на бывшую царицу было достаточно, чтобы распознать ее сущность… Но Николай, с его ясными голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью представлял для меня загадку. Или он просто умело пользовался обаянием, унаследованным от своего деда Александра II? Или был всего лишь опытным актером и искусным лицемером? Или безобидным простаком, под каблуком у собственной жены, которым вертят все остальные? Представлялось непостижимым, что этот вялый сдержанный человек, платье на котором казалось с чужого плеча, был царем всея России, царем Польским, Финляндским и т. д., и т. п. и правил огромной империей 25 лет! Я ушел, полный желания разрешить загадку этого странного, испуганного и при этом обезоруживающе обаятельного человека.

Из дневника Мориса Палеолога:

Император все еще необычайно индифферентен и спокоен. Со спокойным, беззаботным видом он проводит день за перелистыванием газет, за курением папирос, за комбинированием пасьянсов или играет с детьми. Он как будто испытывает известное удовольствие от того, что его освободили наконец от бремени власти.

Из воспоминаний Александра Федоровича Керенского:

Меня однажды поучал французский сенатор, старик консерватор, воспитанный в якобинской традиции Французской революции: «Вы совершили ужасную психологическую ошибку, не разделавшись с Николаем II, как мы с Людовиком XVI. В первую очередь следовало сразу же дать свободный выход веками копившейся ненависти. Главное, надо было направить жажду мести и крови на бывших государей. Вы этого не сделали, и гром грянул над вашими же головами.

Горький Максим (Пешков Алексей Максимович) (16 (28) марта 1868, Нижний Новгород – 18 июня 1936, Горки, Московская обл.) – русский писатель. Основоположник социалистического реализма. Из книги «Несвоевременные мысли»:

Матрос подвозит Александру Федоровну. Она похудевшая, осунувшаяся, вся в черном. Медленно, с помощью дочерей, выходит из каталки и идет, сильно прихрамывая на левую ногу.

– Вишь, заболела, – замечает кто-то из толпы. – Обезножела.

– Гришку бы ей сюда, – хихикает кто-то. – Живо бы выздоровела.

Звучит общий хохот.

Хохотать над больным и несчастным человеком – занятие хамское и подленькое. Хохочут русские люди, те самые, которые пять месяцев тому назад относились к Романовым со страхом и трепетом.

Из воспоминаний Александра Федоровича Керенского:

В каждую из своих редких и кратких поездок в Царское Село я стремился постичь характер бывшего царя. Я понял, что его ничто и никто не интересует, кроме сына и, быть может, дочерей. Такое безразличие ко всему внешнему миру казалось почти неестественным. Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне казалось, что за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывается холодная, застывшая маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за власть, и она просто-напросто выпала у него из рук. Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жизнь – жизнь простого, не обремененного государственными заботами гражданина. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина передала мне его слова: «Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми». И это, добавила она, была отнюдь не поза. И действительно, все, кто общался с ним в этом его новом положении пленника, единодушно отмечали, что Николай II постоянно пребывал в хорошем расположении духа и явно получал удовольствие от своего нового образа жизни. Он колол дрова и укладывал их в парке в поленницы. Время от времени занимался садовыми работами, катался на лодке, играл с детьми.

Из дневника Николая II:

Днем работали в лесу, спилили четыре ели. Вечером взялся за чтение «Тартарена из Тараскона».

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена: