Николай Клюев

Беря из Клюева, можно сказать, горстями, используя читанное у него и слышанное от него, Есенин жёстко отодвигает своего учителя в прошлое, в пространство «слепоты нерождения», поминая неявно Осипа Мандельштама с его «курчавыми всадниками», бьющимися «в кудрявом порядке» и явно — Обри Бердслея, чей рисуночный абрис воинов, вправленных в растительный орнамент, в самом деле напоминал вьющуюся виноградную лозу, увешанную гроздьями: «Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности. Они стали какими-то ювелирами, рисовальщиками и миниатюристами словесной мертвенности. Для Клюева, например, всё сплошь стало идиллией гладко причёсанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников. То, что было раньше для него сверлением облегающей его коры, теперь стало вставкой в эту кору. Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов, и вместо голоса из-под камня Оптиной пустыни он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея, где ночи-вставки он отливает в перстень яснее дней, а мозоль, простой мужичий мозоль, вставляет в пятку, как алтарную ладанку. Конечно, никто не будет спорить о достоинствах этой мозаики. Уайльд в лаптях для нас столь же приятен, как и Уайльд с цветком в петлице и лакированных башмаках. В данном случае мы хотим лишь указать на то, что художник пошёл не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и „изрони женьчужну душу из храбра тела, чрез злато ожерелие“, ибо луг художника только тот, где растут цветы целителя Пантелимона».

Жизнь человеческой души, образы, рождаемые душой, — вот что главное для Есенина. «Слышу твою душу», — вспоминались ему слова Клюева, и оказывалось, что тайна есенинской души ныне недоступна для Николая. И получалось, что один Есенин способен «слышать царство солнца внутри нас», что он «разгадал тайну наполняющих его образов», ибо «человеческая душа слишком сложна для того, чтобы заковать её в определённый круг звуков какой-нибудь жизненной мелодии или сонаты. Во всяком круге она шумит, как мельничная вода, просасывая плотину, и горе тем, которые её запружают, ибо, вырвавшись бешеным потоком, она первыми сметает их в прах на пути своём. Так на этом пути она смела монархизм, так рассосала круги классицизма, декаданса, импрессионизма и футуризма, так сметёт она и рассосёт сонм кругов, которые ей уготованы впереди».

Клюевский «круг» разорван, и сам клюевский образ, оказывается, «построен на заставках стёртого революцией быта. В том, что он прекрасен, мы не можем ему отказать, но он есть тело покойника в нашей горнице обновлённой души и потому должен быть предан земле. Предан земле потому, что он заставляет Клюева в такие священнейшие дни обновления человеческого духа благословить убийство и сказать, что „убийца святей потира“. Это старое инквизиционное православие, которое, посадив Святого Георгия на коня, пронзило копьём вместо змия самого Христа».

«Средний сын», бывший ближайший друг и учитель, который «и так и сяк», погнавшийся «за яркостью красок», оказывается «разрушителем» дома, воплощением «рационализма, рассудочности и механики» — на одной доске с «подглуповатым футуризмом», ненавистным самому Клюеву, и Оскаром Уайльдом… Можно себе представить, как читал Николай «Ключи Марии», вышедшие отдельной книжечкой в ноябре 1919-го, как прозревал есенинский «ход» в обращении к Розанову, прекрасно знакомому Клюеву, и к «шелапутам»… Тонко и мудро вывернул всё «младший», а у «старшего» кровь в висках стучала и сердце заходилось от боли… А ещё и посвящение «с любовью» Анатолию Мариенгофу, также, видать, «посвящённому» — бездари без души, без любви, без благоговения, читая которого, впору не об «инквизиционном православии» вспоминать, а крестным знамением осенять себя.

И куда же это, и к кому это занесло Серёженьку! Бес крутит, змей манит, а человек — он слаб… Ушёл от друга и покровителя, в «вожди» подался — и чем изощрённее, чем умнее опорочит оставленного, тем значительнее почувствует себя. В новом окружении. Среди сущих бесенят, на которых и не взглянешь без страха за душу ушедшего.

И ведь — ни слова осуждения «младшему» на людях. Наоборот — во всех статьях газетных и речах произнесённых лишь самое высокое о нём. Есенин для Николая — в синклите избранных.

«Одним из проявлений художественного гения народа было прекраснейшее действо перенесения нетленных мощей, всенародная мистерия, пылинки которой, подобранные Глинкой, Римским-Корсаковым, Пушкиным, Достоевским, Есениным, Нестеровым, Врубелем, неувядаемо цветут в саду русского искусства. Дуновение вечности и бессмертия, вот цель великого артиста, создавшего „Действо перенесения“ („Самоцветная кровь“)».