Николай Клюев

Ложь на лжи — и волне объяснимая. Большевики, естественно, не пожелали обнародовать, что антимонархисты, на знамёнах которых было начертано «Вся власть Учредительному собранию!», наступавшие на Урал, ненавидели императора не меньше «ленинцев» и «свердловцев» и «вырвать из рук Советской власти» Николая II они могли только с целью самим прикончить его. Конечно, никто, кроме посвящённых, не мог знать, что Свердлов через располагавшуюся в Вологде американскую миссию отправил телеграфное донесение Якову Шиффу в Америку о том, что царь может быть захвачен белогвардейцами или немцами, и получил в ответ приказ «ликвидировать всю семью». Но самое главное в том, что от народа необходимо было скрыть ещё одно преступление: убийство императрицы, малолетнего цесаревича и четырёх царских дочерей. Вот поэтому «жена и сын Романова» были отправлены «в надёжное место», о дочерях не упоминалось вообще, а убитые и сброшенные в Алапаевскую шахту князья объявлялись «похищенными». В противном случае трудно было квалифицировать свершившееся иначе как преступную бойню.

Впрочем, большевики сами своим умолчанием, длившимся восемь лет, поспособствовали возникновению многочисленных самозванцев и самозванок, продолжающих отравлять пространство памяти об убиенных вплоть до наших дней.

И, конечно, никто не должен был знать, что неизвестный, невесть откуда привезённый раввин после таинственного ритуала на месте злодеяния оставил на стене дома Ипатьева две каббалистические надписи: «В эту ночь Белшацар (Валтасар. — С. К.) был убит своими слугами» и — «Здесь, по приказу тайных сил, Царь был принесён в жертву для разрушения Государства. О сём извещаются все народы».

А через три дня, в свежем газетном номере, где Клюев печатал с посвящением товарищу М. Мехнецову стихотворное проклятие «чёрным белогвардейцам», «Романовскому дому» и «чумазому Распутину» и пел хвалу «пулемёту, несытому кровью», была опубликована новая заметка «Романов перед расстрелом», призванная, очевидно, внушить ещё большее отвращение читателей к царской семье.

«Окружавшие Николая в Тобольске попы, ханжи и обломки когда-то блестящей камарильи были от него далеко. Близкий друг его по Тобольску еп. Гермоген рыл окопы на чехословацком фронте.

Сам Николай в последние недели своей позорной жизни чувствовал себя совсем неплохо… Читал „Красный дьявол“, „Уральский рабочий“… Пополнел… Покраснел…

Алиса нервничала, фыркала, не переваривала тюремного режима…

Неусыпно охранял коронованных негодяев особый караул под командой рабочих, подступы к их последнему дворцу — отборный отряд рабочей красной армии…»

… Пройдёт чуть более десяти лет, многое станет известно об этом ритуальном убийстве, многое переживёт, перечувствует и переосмыслит сам Клюев, с жутким и трагическим восторгом живописавший «гробные дроги» — на которых, ни больше ни меньше — «по-козьи рогат возница, / на запятках Предсмертный Час. / Это геенская страница, / Мужицкого Слова пляс!» (вот во что превратилось тогда его «спасение демонов»!)… И в «Песни о Великой Матери» он найдёт совсем иной тон и совсем иные слова для Николая II, описанного в преддверии мученической кончины.

…И увидал я государя.Он тихо шёл окрай пруда.

Казалось, чёрная бедаЕго крылом не задевала,И по ночам под одеялоНе заползал холодный уж.В час тишины он был досуж

Припасть к еловому ковшу,К румяной тучке, камышу,Но ласков, в кителе простом,Он всё же выглядел царём.Свершилось давнее. Народ,Пречистый воск потайных сот,

Ковёр, сказаньями расшитый,Где вьюги, сирины, ракиты, —Как перл на дне, увидел яВпервые русского царя.

…Когда в 1982 году я сидел в мастерской у живописца Анатолия Яра-Кравченко и расспрашивал его о Клюеве, маститый художник, автор портретов членов политбюро ЦК КПСС, украшавших в праздничные дни фронтоны московских зданий, пряча таинственную улыбку, взял дерматиновую папку и открыл её с тихими словами: «Я Вам сейчас прочту». Он начал читать вслух именно эти строки из поэмы, считавшейся навсегда утраченной, и я, приросший к стулу, только и смог выдавить из себя: «Можно, я помогу Вам разобрать Ваш архив?» Анатолий Никифорович усмехнулся и, закрыв папку, произнес: «Потом как-нибудь, потом…» Это «потом», естественно, так и не наступило, а целиком всю поэму, извлечённую из архива Комитета государственной безопасности, Россия прочла уже в роковые осенние дни 1991 года на журнальных страницах.

* * *