Николай Клюев

Там же, на вечере в Вольной философской ассоциации, Штейнберг передал Клюеву привет от Есенина, с которым виделся в Москве. О похождениях имажинистов во главе с Есениным уже звон стоял по городам и весям. Николай буквально вцепился в Штейнберга: «Что Серёженька? Хулиганит? Сбился с пути? Продаёт, как баба, поэзию?» Штейнберг ничего не стал скрывать — рассказал и про «Стойло Пегаса», и про имажинистские вечера, оканчивающиеся скандалами, и о том, как Есенин с приятелями расписывал Страстной монастырь четверостишиями, и как ходит гоголем в цилиндре по Москве — и сам чёрт ему не брат… У Клюева слёзы потекли по щекам. «Ох, Серёженька, Серёженька, подумать только, Рязанской земли человек, такой хорошей земли!» Это «Рязанской земли человек» врезалось Штейнбергу в память на всю оставшуюся жизнь. А Клюев плакал о своём друге, что оторвался от почвы и погрузился в богемное городское болото.

Он вернулся в Вытегру, где до него дошло известие ещё об одном отреченце — Валерии Брюсове. Тот, благословивший своим предисловием его первую книгу «Сосен перезвон», теперь кардинально пересматривает своё мнение. Писавший некогда, что «огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания», оценивший «Братские песни» как «редкий у нас образец подлинно религиозной поэзии» — Брюсов пишет о «Песнослове» в совершенно уничижительной интонации: «Прошли годы; перед нами 1-ый том сочинений Клюева, но ожидания далеко не оправданы. Полу-крестьянин, полу-интеллигент, полу-начётчик, полу-раскольник, Николай Клюев не вышел из узкого круга своих наблюдений. Картинки северной природы, пересказы духовных книг, изредка — подражание частушкам, всё — пропитанное религиозным пафосом, в духе нашего раскола, вот — поэзия „Песнослова“… Стихи Н. Клюева переполнены мистическими настроениями и церковными образами… Всё это бесполезно как научный материал, ибо вольно переложено, утомительно как стилизация, однообразно… По форме стихи Клюева застыли на образцах 90-х годов прошлого века…»

И всё это — даже не о втором томе «Песнослова», а о первом, где напечатаны стихи «Сосен перезвона», «Братских песен», «Лесных былей» — некогда расхваленные Брюсовым. И как подтверждение своих уничижительных тезисов Брюсов приводит в пример стихи как раз из этих же разделов книги…

Клюев уже поначитался о себе многого. И то, что он «в неизмеримо большей степени является певцом былой статики, чем поступательной динамики мирового размаха», и то, что он, «не довольствуясь душевной кастрацией… докатился и до физической — до фабрикации и восхваления „рожающих стокрылых сыновей и ангелов“ — безудых мужей»… Но что с них взять, с убогих… А Брюсов — это совсем другой коленкор.

Не обида поэтом овладела, а тяжкая дума — что же будут делать те, кто жаждет закопать его — «мистика», «стилизатора», «пересказчика»? С кем останутся?

Меня хоронят, хоронятПострочная тля, жуки,Навозные проворонят

Ледоход словесной реки!Проглазеют моржа златогоВ половодном разливе строк,Где ловец — мужицкое слово

За добычей стремит челнок!

А самое уязвляющее в брюсовском отзыве — это «полу-крестьянин, полу-интеллигент, полу-начётчик, полу-раскольник»… Сразу вспомнилось: «Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда…» Этот намёк на пушкинскую эпиграмму Клюев просёк мгновенно. Нет, так играть с ним, написавшим «моя душа, как мох на кочке, пригрета пушкинской весной», он никому не позволит! Пусть прежний «наставник» получит своё!

Не с того ль из книжных улусовТянет прелью и кизяком?

«Песнослову» грозится БрюсовИзнасилованным пером.

…В мае 1921 года Клюев снова приезжает в Петроград со сборником «Львиный хлеб», который выйдет в издательстве «Наш путь». Тогда же получает членский билет Всероссийского союза писателей. И, очевидно, тогда же знакомится с появившейся в январе того же года книгой Есенина «Исповедь хулигана».

* * *

Наверное, никакое более творение Есенина не произвело на Клюева столь тяжёлого впечатления, как эта «Исповедь».