Николай Клюев

Как на это ли жито багровоеНалетели птицы нечистые —Чирея, Грызея, Подкожница,Напоследки же птица-Удавница.Возлетала Удавна на матицу,Распрядала крыло пеньковое,Опускала перище до земли.

Обернулось перо удавной петлёй…

Если вспомнить «серых нетопырей», что «мешали спать и жить» поэту из некролога Николая Тихонова, то выходит, что «детинушка себя сразил», да не сам себе петлю на шею накинул… «Птицы нечистые» — не из старых ли славянских мифологических сказаний, где бесицы-трясавицы, дщери Иродовы — Трясея, Огнея, Ледея, Коркуша, Невея — мучают человека смертными болезнями и сводят его со света? Существа, исполненные зла, пирующие на чужой крови — не те ли, кого встретил Клюев в «Англетере», и кто уже начал пробавляться в печати мерзким словечком «есенинщина» — прямым производным от князевской «клюевщины»? Древние мифы и живая, кровавая современность сливаются воедино.

А лебедь белая — символ неба, верховного божества, передатчик человеческой души из мира живых в мир мёртвых — несёт «душу убойную» в хризопрасе-камне не в царство смерти, где, мнится Клюеву, уготованы ей вечные муки, а «под окошечко материнское». Его, клюевская, лебедь спасает душу неприкаянную Серёженьки после гибели! «Прорастёт хризопрас берёзынькой, кучерявой, росной, как Сергеюшко»… Как берёзкой чистой, белой пришёл в город, так и после кончины берёзкой расти будет…

Заклинает Клюев земные и небесные силы, заклинает божества и чертей в аду — дабы не отдавали собрата на мучения посмертные после всего перенесённого в жизни… Матушка его поёт сгинувшему, обращённому в берёзыньку, колыбельную, а сам Клюев завершает свой «Плач» неторопливой лирической песней, где слышен голос спасённого «Сергеюшки», где отзываются его зимние мелодии последних стихов — «снежная замять дробится и колется» — и любимый кот выглядывает с лежанки, и дед из старого стихотворения улыбается в бороду… И слышится хрипловатое, немного срывающееся, есенинское: «Приемлю всё, как есть, всё принимаю. Готов идти по выбитым следам…» Всё принимает и его живой ещё старший собрат, сумевший, мнится, совершить невозможное…

Падает снег на дорогу —Белый ромашковый цвет,Может, дойду понемногуК окнам, где ласковый свет,

Топчут усталые ногиБелый ромашковый цвет.……………………Жизнь — океан многозвенный —Путнику плещет вослед.Волгу ли, берег ли Роны —Всё принимает поэт…

Тихо ложится на склоныБелый ромашковый цвет.

Два небольших отрывка из «Плача о Сергее Есенине» были напечатаны в «Красной газете», а в следующем, 1927 году поэма вышла отдельным изданием с предваряющей её большой статьёй Павла Медведева «Пути и перепутья Сергея Есенина», который писал, в частности: «Это — именно плач, подобный плачам Иеремии, Даниила Заточника, Ярославны, князя Василька. В нём личное переплетается с общественным, глубоко интимное с общеисторическим, скорбь с размышлением, нежная любовь к Есенину со спокойной оценкой его жизненного дела, одним словом — лирика с эпосом, создавая сложную симфонию образов, эмоций и ритмов… На „Плаче“ лежит печать огромного своеобразия и глубокой самобытности…»

Надо сказать, что в данном случае статья Медведева служила неким «конвоиром» клюевской поэмы. Но спасти от цензурного вмешательства поэму не удалось. Из текста были исключены три строфы:

Для того ли, золотой мой братец,Мы забыли старые поверья, —Что в плену у жаб и каракатицСердце-лебедь растеряет перья,

Что тебе из чёрной конопелиНочь безглазая совьёт верёвку,Мне же беломорские метелиВыткут саван — горькую обновку.Мы своё отбаяли до срока —Журавли, застигнутые вьюгой.Нам в отлёт на родине далёкойСнежный бор звенит своей кольчугой.

Лишь последнюю из них удалось напечатать, поставив вторым эпиграфом к «Плачу».