Николай Клюев

У горенки есть много таин,В ней свет и сумрак не случаен,И на лежанке кот трёхмастныйДо марта с осени ненастнойПрядёт просонки неспроста.Над дверью медного крестаНеопалимое сиянье, —При выходе ему метанье,Входящему — в углу заряФинифти, черни, янтаряИ очи глубже океана,Где млечный кит, шатры ХаранаИ ангелы, как чаек стадо,

Заворожённое лампадой —Гнездом из нитей серебра,Сквозистей гагачья пера…

И совершенное таинство даже в пошиве одежды… Клюев исподволь усмехается, вспоминая пушкинского Онегина, что был «как Dandy лондонский одет», перемигивается с Пушкиным, иронизирующим над нарядом своего героя:

Конечно б, это было смело,Описывать моё же дело:Но панталоны, фрак, жилет,Всех этих слов на русском нет…

Этому можно усмехнуться. Но в русском доме, исполненном таин, всё подчинено чувству родного, кровного, запазушного, всё свершается с мыслью избавления «от лиха и зла».

Плясала у тётушки АнныПо плису игла неустанноВприсядку и дыбом ушко, —Порты сотворить не легко!Колешки, глухое гузёнце,

Для пуговки совье оконце,Карман, где от волчьих погоньУкроется сахарный конь.…………………………Я помню зипун и сапожкиВесёлой сафьянной гармошкой,Шушукался с ними зипун:«Вас делал в избушке колдун…»……………………………Шептали в ответ сапожки:«Тебя привезли рыбакиИ звали аглицким сукном,Опосле ты стал зипуном!..»

И, естественно, над обновкой из заморского сукна необходимо провести магический обряд ради изгнания чуждого духа.

…И тётушка Анна отрезСнесла под куриный навес,Чтоб петел обновку опел,Где дух некрещёный сидел.Потом завернули в тебяКовчежец с мощами, любя,Крестом повязали тесьму —Повывесть заморскую тьму,И семь безутешных недельЛарец был тебе колыбель,Пока кипарис и тимьянНа гостя, что за морем ткан,Не пролили мира ковши,

Чтоб не был зипун без души!..

Этот чудодейственный мир обречён исчезнуть с лица земли — и слишком много тому примет, пророчащих неизбежный конец… «Ах, заколот вещий лебедь / на обед вороньей стае, / и хвостом ослиным в небе / дьявол звёзды выметает…»; «Пожрали сусального волки, оконце разбито в осколки…»; «Увы! Наговорный зипун похитил косматый колдун!..» И путь матери Прасковьи к подружке-Арише предстаёт во сне сущим кошмаром: «Везёт не дядя Евстигней / в собольей шубоньке Парашу — / стада ночных нетопырей запряжены в кибитку нашу…»

Русь в поэме — «Последняя Русь» — поле битвы сил неземных, сил божественных с силами дьявольскими: «Не жжёт ли гада свет-Егорий / Огнём двоперстного креста?!» То ли во сне, то ли наяву Параша после недели гощения отправляется к отцу Нафанаилу — «беглецу из Соловков» (здесь и воспоминания Клюева о собственном бегстве в ранней юности!). И входит к нему уже иной — словно некогда духовная дочь неистового Аввакума приходит на беседу к своему духовному отцу («И как Морозова Федосья, / оправя мокрые волосья, / она свой тельник золотой, / не чуя, что руда сгорает, / над зверем, над ощерой тьмой / рукою трезвой поднимает / и трижды грозно осеняет!..»). И слышит страшное пророчество:

Пройдут года,Вы вспомните мои заветы, —Руси погаснут самоцветы!Уже дочитаны все свитки.Златые роспиты напитки.И у святых корсунских вратТопор острит свирепый кат!..В царьградской шапке МономахаГнездится ворон — вестник страха…

Кажется, что пророчество прямо относится к тем годам, когда Клюев писал свою поэму. Но ещё в большей степени это пророчество можно отнести к более позднему времени, когда расточено было не только царское, но и советское наследие, о чём поэт далее будет пророчествовать в «Песни» уже от своего имени.