Николай Клюев

…В шатре Батыя мёртвый витязь.Дремуч и скорбен бор ресниц,Не счесть ударов от сулиц,От копий на рязанской свите,Но дивен Спас! Змею копытя,За нас, пред ханом павших ниц,Егорий вздыбит на гранитеНаследье скифских кобылиц!

Это уже прямое обращение к «Медному всаднику». К герою пушкинской поэмы, к тому, кого Клюев назвал ещё в 1919-м «барсом диким». К тому, при виде которого бедный Евгений испытал самый настоящий ужас.

Ужасен он в окрестной мгле!Какая сила в нём сокрыта!………………………………О мощный властелин Судьбы!Не так ли ты над самой безднойНа высоте уздой железнойРоссию поднял на дыбы?

Над бездной… принеся ей спасение железной уздой? Нет, Клюев не может с этим согласиться. Потому что ужас остаётся ужасом. Перемена участи остаётся переменой участи. Пётр продолжил дело своего отца, усугубил его, повернув Россию на неестественный для него путь. И этот поворот сопровождался массовым человекоубийством.

А самое главное то, что Пушкин назвал своим именем.

…И обращён к нему спиноюВ неколебимой вышине,Над возмущённою Невою,Стоит с простёртою рукоюКумир на бронзовом коне.

Кумир… А ведь заповедь Христова — «не сотвори себе кумира»…

Егорий — не кумир. Он святой. И ему, сошедшему с иконы, Господом предназначено занять место свергнутого кумира и попрать змею.

Клюев сам пережил это в Петрограде 23 сентября 1924 года, когда на город сто лет спустя обрушилось второе по силе за всю его историю наводнение, когда вырвало с корнем множество деревьев в Летнем саду — «приюте Эрота»… Уже тогда, видимо, в его воображении вставал Егорий на каменном постаменте вместо Петра.

И воочию встаёт единственное русское пристанище, русская краса посреди петровского создания — Санкт-Питерхбурга — пред нашими глазами в третьей части («третьем гнезде» по-клюевски) поэмы, где Клюев со своим «богоданным вещим братцем» Есениным оказывается в Феодоровском соборе.

Я прохожий, тельник на шее,Светлоярной кувшинке молюсь:Кличь кукушкой царя от РассеиВ Соловецкую белую Русь!

Бесполезно! «В Соловецкую белую Русь» не пустит вездесущий Григорий Распутин.

Он изображён в поэме так, что все бульварные карикатуры, все пошлые старые газетные статейки кажутся ничтожным мусором перед этой зловещей, притягательной в своём духовном зле фигурой, выписанной клюевским пером. Психолог и маг, поэт в злобных и ироничных характеристиках царя и царицы, нечистый, пляшущий с дьявольским отродьем — Бафометом (явно привнесённым в поэму из книги Нилуса «Близ есть при дверех»), он, в жизни «православный искони» (именно это слышит от него Клюев), творит чёрную обедню на глазах потрясённого поэта.

И что рядом с подобной картиной сочинительство Арона Симановича, изображавшего Распутина игрушкой в руках еврейских банкиров, позднейшие грубые карикатуры Валентина Пикуля и Элема Климова?

Куда ты скачешь, гордый конь?И где опустишь ты копыта?

Копыта коня замерли в воздухе, а на стогнах Петербурга стучат копыта омерзительного козла, кружащегося в дикой пляске с Распутиным.

И такую нечисть действительно грех не стереть с лица земли.

Видение дымящегося, сожжённого Распутина сопровождается видением покойников, съеденных раками да налимами (отсылка к пушкинскому «Утопленнику»), выходцев с того света… Последняя просьба Распутина — разбить мидийским крестом ледяную тюрьму — исполнена, даром что Григорий так и остался для Клюева «козлозадом», что «прободал живую печень России»…

Таков финал деяния Петрова… Таков финал диалога с Пушкиным. И в последней, неоконченной части снова возникает Настенька, Аринушкина дочка, любимая клюевская героиня, явление которой — знак Воскресения Святой Руси…