Николай Клюев

Это после упований на победу «керженского духа» в революционной стихии. Красный Содом отбушевал — и перед глазами поэтов выросла цветущая «кремлёвская скала», пред которой он складывает свои поэтические дары. Новая империя, пред которой невозможно не склонить главу.

Но Клюев и склоняет её по-своему:

У потрясённого КремляЯ научился быть железнымИ воску с деревом болезнымРезец с оглядкой отдаю,Хоть прошлое, как сад, люблю, —Он позабыт и заколочен,Но льются в липовые очиЖивые продухи лазури!

Далекий пасмурья и хмури,Под липы забредёт внучонокИ диких ландышей набрать…

И здесь — хочешь не хочешь, — но придут на память строки из давней уже книги: «…плакучая ива с анчарным ядом в стволе…» «Ива» льёт слёзы не по старой (хоть и уверяет в том власть) — но по вечной русской жизни, о коей свидетельствуют и сами строки… Здесь впору и «славянское словцо», и «пёстрые индии», и «стародавнее „люблю“», и сакральный клюевский Багдад, «дохнувший» на стихи.

Хорошенькое, однако, покаяние!

И этого мотива не заглушить ни приятием железа, ни описанием «чудесного канала» — ещё недавно «смерть-канала»! — на который дивятся, «как лопарки», обонежские сосны, ни песней «колхозной вспашки у ворот» (удостоенной недавно лишь дьявольского рёва!), ни восхищением парадом, возглавляемым Климом Ворошиловым, ни произносимым даже не по слогам, а по буквам (!) фамилиям вождей… Каждая отдельная буква приобретает сакральное значение, как некогда в «Поддонном псалме». И трудно удержаться от дерзкой догадки при чтении алмазных строк:

Клим — костромская пестрядина,Но грозный воин от меча,И пёс сторонится, ворча,Стопы булатной исполина!

Его я видел на парадеС вишнёвым заревом во взгляде,На гиацинтовом коне,В неуязвимой тишинеШтыков, как море непомерных…

Не прозревал ли здесь Клюев Парад Победы 1945 года, который, по мысли поэта, принимает первый воин страны, нарком обороны?

«Кормчий Сталин», что «пучину за собой ведёт», в финале поэмы слишком явно соотносится с «Красным Кормчим» Лениным Ильи Ионова, что выявляет явный подтекст (уже для немногих понятный) оглядки Клюева на себя самого середины 1920-х, Клюева «Новых песен», когда он попытался по-своему осмыслить реалии нового времени и нового советского Питера… Когда его «кузнец Вавила» стоял с молотом, занесённым надо всем, «что мило ярому вождю»… Тогда реальность преображалась мифом… Теперь же всё окружающее неумолимо реалистично: Русь должна «научиться быть железной», дабы выстоять в мировых вихрях, в грядущих потрясениях, до которых осталось слишком мало времени…

…И всё же — в чём кается перед советским Кремлём Клюев?

…Я виновенДо чёрной печени и крови,

Что крик орла и бурю крылВ себе лежанкой подменил,Избою с лестовкой хлыстовскойИ над империей петровской,С балтийским ветром в парусах,Поставил ворогу на страхРусь Боголюбского Андрея! —Но самоварная Расея,Потея за фамильным чаем,Обозвала меня бугаем,

Николушкой и простецом,И я поверил в ситный гром,В раскаты чайников пузатых, —За ними чудились закатыКоринфа, царства МонтесумыИ протопопа АввакумаКрестообразное горелье —Поэту пряное похмельеЖивописать огнём и красью!..

Нет, не случайно Клюев просил Анатолия прочесть поэму «не торопясь и не захлёбываясь, собранию поэтов и нужных людей», но не оставлять её ни у кого в руках и никому не давать на дом! Перетолкований и лжетолкований смысла прочитанного могла быть масса! Поэма обросла бы вредоносными наслоениями, из-под которых к смыслу пробиться было бы уже невозможно.