Николай Клюев

В письме Варваре Горбачёвой сообщает, что написал «четыре поэмы». «Кремль» мы, слава богу, знаем, от остальных трёх не осталось и следа… Впрочем, намёк на след всё же остался. Сергей Васильевич Балакин, сын хозяйки последней клюевской квартиры по адресу: Старо-Ачинская улица, 13, — вспоминал отдельные читанные поэтом строки:

От Москвы до Аляски — кулацкий обоз.Сломанные косточки, крови горсточки…

Возможно, это строки из поэмы «Нарым», начатой ещё в Колпашеве. Но более об этой поэме мы ничего не знаем. Бесследно пропала и «Повесть об Алконосте» (птице горя и слёз), упоминаемая им в одном из писем.

Зато сохранилось посланное в письме Яру стихотворение, которое принято считать последним:

Есть две страны; одна — Больница,Другая — Кладбище, меж нихПечальных сосен вереница,Угрюмых пихт и верб седых!

Блуждая пасмурной опушкой,Я обронил свою клюкуИ заунывною кукушкойСтучусь в окно к гробовщику:«Ку-ку! Откройте двери, люди!»«Будь проклят полуночный пёс!Куда ты в глиняном сосудеНесёшь зарю апрельских роз?!Весна погибла, в космы сосен

Вплетает вьюга седину…»Но, слыша скрежет ткацких кросен,Тянусь к зловещему окнуИ вижу: тётушка МогилаТкёт жёлтый саван, и челнок,Мелькая птицей чернокрылой,Рождает ткань, как мерность строк.В вершинах пляска ветродуев,Под хрип волчицыной трубы

Читаю нити: «Н. А. Клюев —Певец олонецкой избы!»

Странник, переходящий грань земного и смертного миров, оставляющий в прежнем — земном — мире «свою клюку» (посох, помогающий в пути), слышит неприветные слова, лишь переступив роковой порог… «Апрельские розы» — не для вестников смерти, «ткацкие кросна», напоминающие о маминой прялке, оказываются нитями судьбы в руках «тётушки Могилы», напоминающей древнюю Парку… И нити сплетаются в письмена, свидетельствующие о том, кем Клюев останется навечно в земной памяти. «Певцом олонецкой избы» останется он, якобы разлюбивший «избу под елью».

Я умер! Господи, ужели?!Но где же койка, добрый врач?И слышу: «В розовом апрелеОборван твой предсмертный плач!Вот почему в кувшине розы,И сам ты — мальчик в синем льне!..

Скрипят житейские обозыВ далёкой бренной стороне.К ним нет возвратного просёлка,Там мрак, изгнание, Нарым.Не бойся савана и волка —За ними с лютней серафим!»

Этот спасительный ангельский глас, вещающий, что «смерти нет» — предвестие райских кущ, в которые измученный земными невзгодами странник войдёт с принесёнными им в глиняном сосуде розами уже в образе «мальчика в синем льне» — безгрешного младенца, омытого живительной влагой предсмертной исповеди и покаяния…

«Житейские обозы» и убийственный Нарым оставлены за порогом той жизни — впереди слышна лютня, которая звучала у него внутри все последние месяцы: «Я так нищ, что оглядывая<сь> на себя, удивляешься чуду жизни — тому, что ты ещё жив. На меня, как из мешка, сыплются камни ежечасных скорбей от и дальних лжебратий, и ближних — с кем я живу под одной крышей. Но как ветром с какой-то ароматной Вифаиды — пахнёт иногда в душу цитра златая, нищетой богатая! Я всё более и более различаю эту цитру в голосах жизни. Всё чаще и чаще захватывает дух мой неизглаголанная музыка. Ах, не возвращаться бы назад в глухоту и немоту мира! Как блаженно и сладостно слушать невидимую цитру!» И в унисон этой невидимой цитре льётся его последняя песня, что становится первой, спетой за райским приделом, где светлым восторгом сменяется первоначальный страх.

«Небесной родины лишён и человеком ставший ныне», он, проживший земную жизнь, возвращается в свою «небесную родину».

Всё сбылось, житейские невзгоды позади, впереди же — чаемый берег, где смерти нет и страха не бывает. И на этом берегу снова воскресает его чаемая, желанная невидимая «Рассея», древняя и вечная, сберегаемая Христом.