Николай Некрасов

Неожиданно звучали размышления в письме Лазаревскому от 29 июля (10 августа) из Дьепа: «Если так пойдет, то в сердце моем поставлю памятник морю! Я к нему шел с боязнью — и надеждой! Мне уж лет пятнадцать все говорят: хорошо бы вам купаться в море, да вы вряд ли выдержите его! И теперь я особенно доволен, потому что я о себе был всегда такого мнения, что всё могу выдержать. Из сего можете усмотреть, как мало было у человека самолюбия, но надо быть самоуверенным до тупости, иначе ничего на этом свете не сделаешь. Я это сознаю теперь, когда начинаю терять это милое качество. Жаль, что нет у меня детей, я бы их так воспитал, что не испугались бы никакой стихии! Гордость и самоуверенность даже при глупости ничего, а при уме это прибавка трех четвертей силы. Русские люди до нищеты бедны этими качествами».

Возможно, что в поездке Некрасов пережил новую страсть. Подтверждение тому — отчасти загадочное и рефлективное письмо сестре Анне от 13 (26) августа из Дьепа, рисующее это чувство как бурное и неожиданно сильное, какое-то юношеское, которое, он считал, в его возрасте уже не пристало испытывать:

«Вся тварь разумная скучает, но хорошо, коли к скуке не примешивается еще разная дрянь. Человеку не легче, что он иногда сам себе создает беду и сознает свою глупость, — я отчасти находился в таком положении, а теперь, кажется, отошло или понемногу отходит. Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу — всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин. Прежде всё сходило с рук (и с сердца) как-то легче, а теперь трудновато приходится иной раз. Пора иная, старость подходит, надо брать предосторожности даже против самого себя, а то, пожалуй, так завязнешь, что не выскочишь.

В 1-х числах сентября н[ового] с[тиля] буду в России, что потом будет, хорошенько не знаю; я тебе напишу. В Ментоне понюхай, чем пахнет, а там увидим. Вот что, душа моя, я бы мог эту зиму просидеть в Ницце, есть очень хорошая сторона тут, но есть и дурная: ненавижу кабальное состояние, как бы оно приятно ни было. Ну и не знаю покуда, а как пробуду две-три недели в Петербурге, то увижу ясно и напишу тебе. Если удержусь, то и тебя буду звать в Петербург, поселись у меня, и, я думаю, проведем зиму недурно. Мне кажется, тебе надо приниматься за работу. Начинай переводить с французского для «От[ечественных] зап[исок]» — этой работы я могу тебе доставлять сколько угодно. Работа тем хороша, что оставляет человеку меньше времени возиться с собою. — За границей в бездействии, частию невольном, я дошел черт знает до чего, возясь с собою. Не умею говорить, пока не выживу какого-нибудь состояния и оно не станет для меня прошедшим, а со временем непременно расскажу тебе много достойного и смеху, и сокрушения».

Как видно из следующего письма, разум всё-таки взял верх над чувством: «Здоровье мое недурно, нервы немного крепче, хотя к расстройству их приняты были меры радикальные, как ты знаешь. Человеку на роду написано делать глупости, это несомненно; лишь бы полегче с рук сходило, но надо быть или более сильным, или более слабым, чем та фигура, которую я собою представляю, а то, право, тяжело иногда. Впрочем, всё это скоро сделается прошедшим. Так как мне в это время было иногда хорошо, то, значит, жаловаться не на что. Уехать теперь очень желаю, хотя не Петербург меня влечет, а шататься надоело, да и глуповатое положение чаще и чаще напоминает себя с противной стороны». Исследователи традиционно полагают, что речь в этих письмах идет о Селине Лефрен, однако их тон и содержание не соответствуют ровному и спокойному характеру отношений между Некрасовым и его старой подругой. Скорее имело место какое-то случайное знакомство, едва не перешедшее опасную границу. Что это была за женщина, которая вызывала в Некрасове столь бурные чувства, неизвестно. По содержанию письма можно предположить только, что она была как-то связана с Ниццей.