Николай Переслегин

Но вот что меня взволновало. Во всех наших разговорах я раньше всегда думал только о нас с Тобою, о моей верности и Твоей ревности. О Маринином-же отношении ко мне я как-то никогда не заботился. Вчерашнее посещение Всеволода Валериановича что-то изменило в душе; его элементарно-мужская страсть к Марине как-то снизила и согрела её над жизненный образ; навела на мысль, вернее, на предчувствие, что и в ней есть обыкновенное, бедное, Божье создание, простая женщина, которая тоже ведь может захотеть попросту обнять и поцеловать родного, любимого человека.

387

За долгие годы наших сложных отношений, во мне вчера, может быть, впервые поднялось нечто похожее на заботу о ней; и, знаешь, я даже поймал себя на совсем простом, почти по Твоему хорошем размышлении: «а что будет если Марина действительно влюбится в меня? Ведь отвечать мне нечем!»

Мне, укрытому в обители Твоей любви, не страшны никакие заоконные зовы и никакие звездные знаки,; но ей, бездомной и скитающейся?..

Страшно стало мне за нее, Наташа, и в глубине совести встал сложный вопрос: по пути ли её трагической жизни с моей романтической правдой?

В этом печальном, тревожном, что то расстраивающем повороте вчерашних ощущений, была, впрочем, и светлая точка, надежда, что Твое непонятное отталкивание от Петербурга, обеспокоенность Твоей души, быть может не только ревность, но и боязнь за Марину, предчувствие что в её душе что-то растет, с чем мне будет не легко справиться. В Тебе всегда жила какая-то почти суеверная боязнь всего неестественного, ненормального; а наши отношения с Мариной конечно не совсем обыкновенны. Тут нечего греха таить.

Будь Ты здесь, родная, будь Ты всею душою со мною, не ревнуй Ты, не подозревай моего сознания в бессознательном лукавстве, — Господи, с каким восторгом раскрыл бы я перед Тобою душу своей души, последнюю заботу своей

388

жизни и своей правды. Быть может, Твоя любовь еще никогда не была мне так нужна, как сейчас.

Умоляю Тебя, не задерживайся в Москве; приезжай, приезжай как можно скорее. Сколько ни пиши, всего не напишешь. Нам необходимо обо всем переговорить с Тобою, обо всем, до конца...

В записке, которую я отослал Марине со Всеволодом Валериановичем я назначил наше первое занятие Росмерсгольмом на пятницу. Если Ты выедешь после завтра в ночь с курьерским, мы еще сможем пойти к Марине вместе. Это было бы очень хорошо, очень.

Ну, до свиданья, дорогая. Каждым ударом бьющегося Тебе навстречу сердца целую Тебя.

Весь Твой Николай.

Р. 5. Уже запечатав и надписав конверт, разорвал его. Ударила мысль, как-бы Твоей ревности не показалось подозрительным, что я не сообщил Тебе содержания Марининой записки, и не написал, почему она прислала ее не по почте, а в поздний час с Всеволодом Валериановичем. Еще неделю тому назад я просто на просто расхохотался бы в лицо такой дикой мысли, но ныне, Наташа, как ни больно в этом признаться, я расхохотаться не смог. А потому сообщаю Тебе: Марина прислала «нарочнаго», потому что ей очень хотелось, чтобы я был у неё уже сего-

389

дня вечером. Записка же её состояла из следующих четырех фраз: «Если свободны, приходите завтра вечером ко мне. Очень хочу показать свою Ревекку моему Росмеру. Простите Вашей Марине эту актерскую игривость. Сегодня совсем не Ваша... Марина».

Вот и все Наталенька.

Еще раз целую Тебя.

Николай.

25-го октября 1913 г. Петербург.

Проснулся сегодня с необыкновенно легким сердцем и не по петербургски ясной головой. Первое, что бросилось в глаза — Твой большой детский портрет, и не на письменном столе, как обыкновенно, а на тумбочке, около постели. Какой Ты на нем милый ребенок: в небесах, на качелях, в воздушном, кружевном платьице. Ручата вытянуты вверх по канатам, ножки с оттянутыми вниз носками, сложены в облаках в прелестное, балетное па. Голова в буклях задумчиво опущена на грудь; а глаза, чуть из подлюбья, такие умные, такие ласковые, такие грустные, и такие все те-же, как и ныне у моей радости, что я как заглянул в них утром, так и затонул в них душою на весь долгий день...

Принял я свое пробуждение как светлое предзнаменование, а потому, хотя на это нет более никаких оснований (сейчас уже одиннадцать

390

вечера) все еще пишу с легкой надеждой, что Ты, быть может, как раз сейчас выезжаешь с Тверской на Николаевский и что мое письмо прервет внезапная телеграмма.