Николай Переслегин

вызывал во мне её образ ученой кандидатки естественных наук.

В белом халате, с толстым учебником зоологии по левую, с микроскопом по правую руку, со скальпелем в руке и с каким то злосчастным раком под скальпелем, просиживала она бывало целыми днями над своею докторской работой. Зачем? Тогда в Ville Franche  я этого не понимал! Теперь мне ясно: нервно больная и душевно надломленная, по существу же бесконечно жизнерадостная и нравственно бодрая, она с трогательною верою цеплялась за естественную науку, чтобы хоть как ни будь зацепиться за жизнь.

Если бы вы знали, Наталья Константиновна, как мне сейчас больно, что я в свое время не понял этого Таниного пути и так жестоко доказывал ей преимущество артистических постижений перед строгим научным знанием.

Но что поделаешь, если я уже тогда свято верил, что настоящей женщине не надо читать книг, души которых не звучат, слова которых не тоскуют о том, чтобы их произносили вслух, мысли которых не облекаются в образы и образы которых не слагаются в мифы любви.

Меня никогда не смущали наставительные рассуждения самодовольно-ученых мужей о том, что женщине никогда не подняться до ощущения космической сущности мира, ибо она навек обречена погружению в чрезмерно плотяную, душевно-душную теплоту женской эротики.

36

И поныне я убежден, что в подлинной женской любви, подобной океану, и всегда устрашающей мужскую душу, больше космического начала, чем во всех гордых творениях сугубо мужской современной науки.

Особенно это верно по отношению к России, женственная природа которой неоспоримо доказывается как значительностью русских женщин, любовь которых, как я не раз замечал, губительна для иностранцев, так и незначительностью русской науки, которая, кажется, еще никого не свела с ума явлением своего божественного лика.

Думается, мне удалось обосновать мою радость по поводу Вашего увлечения музыкой несколько более объективно, чем то было сделано в прошлом послании.

За Вашу музыку кроме моей тоски по Вас высказались еще и объективная сущность женской любви и женственная душа России. Надеюсь, что в таком солидном обществе моя тоска не может быть заподозрена в каких бы то ни было корыстных устремлениях, а потому вполне успокоенный, я кладу перо и спешу на почту.

Привет Вам и Алексею.

Ваш Николай Переслегин.

Флоренция 6-го октября 1910 г.

Как я узнаю Вас, Наталья Константиновна,

37

в Вашем последнем письме. Как характерно для Вас признание, что после попыток сообщить мне свои личные раздумья по поводу моего философствования о любви, страдании и кокетстве, Вы решили, что все это для Вас «ни к чему» и избрали своим истолкователем моих вопросов и сомнений безличную от старости и мудрости сказку.

Правда, Ваша сказка отвечает далеко не на все, о чем я писал Вам. Острый и больной для нас вопрос духовного кокетства она совсем не затрагивает, но зато на мою главную тему откликается с уничтожающей меня глубиною и простотой.

О, конечно, великая тоска христианской девушки по умершему юному мусульманину, любви которого она не дождалась, отнюдь не перерождается у неё в душе, как в душе современного человека, в тайную радость большого события, повышающего чувство метафизического бытия, но прямым путем смертельного душевного ранения уводит ее за пределы жизни. Я принимаю мудрость Вашей сказки и, готовый сделать все выводы из неё, принимаю и таящееся в ней осуждение себя, но одновременно говорю Вам откровенно: Ваши требования (скрытые, конечно, Вы ведь ничего не требуете от меня) мне решительно не под силу. Читая Ваше письмо, я устыженно чувствовал всю великую разницу между Вами, принадлежащей очевидно к племени Бен-Азра, и мною, признаюсь в этом с грустью, во многом

38

все-таки современным человеком. Нам современным людям, почти всем без исключения не хватает главного в жизни: дара большого, простого, если хотите принять это слово в смысле эстетического термина, — дара наивного чувства.

Наивное чувство всегда только связь между любящею душою и предметом любви, связь никогда не становящаяся на место самого предмета. Наоборот, то сентиментальное чувство, которым все мы грешим, всегда не только связь между любящим и любимым, но кроме того и само предмет нашей любви.

Наивный человек любит только любимую женщину, сентиментальный, быть может, любит больше её самой свою любовь к ней. Потому со смертью любимой наивный человек остается с глазу на глаз со своею смертью, сентиментальный —    с образом своей любви.

Но образ моей любви, лелеемый во мне как моя мечта и мое воспоминание, почти всегда только зыбкое отражение моего раздвоенного «я».

Поскольку сентиментальный человек всегда живет чувством своего собственного «я» — он эгоист; по сколько его «я» в нем всегда раздвоено — он неизбежно, хотя бы и в самом тончайшем смысле этого слова, позер.

Сентиментальность, эгоизм и поза, вот основные элементы современного человека, завершенным типом которого является модный эстет.

Не кажется ли Вам, Наталья Константиновна,

39