Николай Переслегин

Ну так давай-же с Тобою, родная, постараемся разобраться и в ней самой, и в тех путях, которыми она забралась в Твою душу.

Я конечно понимаю, что взревновавшей женской душе легче поверить в целительную силу ворожбы или заговора, чем критических доводов, но все же не могу и не хочу отказаться от веры во власть разумного созерцания жизни в её самоочевидной, существенной подлинности! Для меня, Ты знаешь, философия не предмет, которым я занимаюсь, не наука, а стихия, в которой я живу: — принципиальность и страстность всей моей жизни, её верховная творческая форма.

Пусть истиной нельзя владеть — можно быть в её власти; пусть ее нельзя знать — можно ею неустанно становиться.

Верю, что Твоя ревность пока еще ничему не угрожает, но как знать, не станет ли она уже завтра угрозой нашему браку, верховной истине моей жизни!

Уже однажды я разрушил в Тебе веру в ложно понятый долг и отвоевал Тебя у Алексея, а потому и в эту новую борьбу за Тебя я вступаю с верою в свое оружие, в логику своего сердца.

Ты не раз говорила мне, что я не ревнив, Наташа, и я всегда с Тобою соглашался, потому что того чувства, которое обыкновенно зовется ревностью, я действительно никогда не испыты-

369

вал. Но если уже говорить до конца, то должен сказать, что если я, в обычном смысле этого слова, совсем не ревнив, так только потому, что я совершенно необычайный ревнивец.

Это очень просто и ясно, Наталенька. Всякое чувство, напрягаясь до предела, неизбежно перерождается в свою противоположность. Не ясно ли, что Плюшкин скуп до расточительности; что он скупостью своею совершенно так же прожигает свое хозяйство, как самый легкомысленный мот? Но Бог с ним, с Плюшкиным, вернемся к ревности. Помнишь я писал Тебе о том впечатлении, которое на меня произвела Маруся?

Допустим, родная, что мое любование её образом  превратилось бы с течением времени в некоторую влюбленность в нее самое. Скажи, было ли бы это только ослаблением моей любви к Тебе или и её усилением? Поверь, мне сейчас совсем не до защиты звонки& парадоксов. Мне просто ясно, что мое любование Марусей было только отражением моей любви к Тебе. Что понравилось мне в самом деле в Марусе? В чем почувствовалась её своеобразная пленительность? Разве не в её большом сходстве с Тобою и в её любви к Тебе? Если хочешь, я ею любовался, как новым измерением Твоего очарования, как своеобразным вариантом Твоей эротической темы, как неожиданным подтверждением моего странного ощущения Твоей вездесущности, моего внутреннего убеждения, что Ты одна в мире толь-

370

ко и существуешь и что в Тебе одной даны мне все женщины.

Все это не построение, Наташа, но совершенно конкретные чувства, которые я очень точно знаю в себе. Ведь вот стал-же мне сразу неприятен гостивший в Корчагине губернский агроном, как только я заметил его «чувства» к Марусе. А почему? Потому что для меня Маруся в конце концов неотделима от Тебя, значит не смеет никого любить кроме меня и не смеет быть никем любимой, кроме как мною, и потому, что глубочайшему моему инстинкту слышно, что вожделеющий её любви агроном вожделеет в её любви и Твоей любви, и что отвечая на его чувства, она заставляет на них отвечать и Тебя.

Но Маруся только пример, Наталенька, и то, что она Твоя сестра, в сущности не важно; все это только в объяснение того непосредственного, напряженно-живущего во мне ощущения, что в хороводе любви все женщины милые сестры, таинственно объединённые в единственном образе единой женской любви. 

Говоря сейчас с последнею искренностью, я должен сказать, что в глубине своих глубин я каждую женщину ощущаю, как созданную только для меня и предназначенную ждать нашего с нею часа. Каждую, любящую другого, инстинктивно считаю злостной изменницей. Мне неприятны всякие известия о чужой любви; даже карточки, объявляющие о помолвках и свадьбах; даже смешные, купеческие, стеклянные кареты под не-

371

весту вызывают во мне недобрые чувства, в которых странно переплетаются грусть, ревность и досада.

Мне достаточно себе представить, что где ни будь в мире, кто-нибудь, все равно кто, обнимает влюбленную женщину, ту, никогда мною невиданную, что спешила к нему на свиданье по солнечным ступеням  Scala d’Espagnia, или ту, что ждала его на опустевшей ночной палубе волжского парохода, чтобы сразу же почувствовать в нем не только своего личного врага, но и преступника против мне одному вверенной и мне одному ведомой любви.

От всей глубины этих переживаний и от всего безумия такой ревности можно конечно отмахнуться утверждением, что если все это не совсем беспредметная фантастика, то скорее предмет патологии, чем философии.