Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Константин Федорович Скудронжогло – или, как он назывался позднее, Констанджогло – едва ли привлечет теперь наши симпатии, но Гоголь любил его, вероятно, по контрасту с самим собой, как это иногда бывает в жизни. Утилитарист и практик, нрава довольно строгого и даже сурового, человек, все измеряющий аршином чистого дохода и пользы, Скудронжогло совсем не годился бы в герои и не мог бы при случае «сиять, как царь в день торжественного своего венчания», если бы его практичность шла только ему одному на пользу. И автор понимал значительно шире общественное призвание такого практика-дельца. В его описании он вышел заботливым, хотя и строгим опекуном низшей братии. В своем обращении с ней он был большой консерватор, даже суровый консерватор: он восставал, например, против устройства богоугодных заведений; он видел в них лишь средство, чтобы оторвать мужика от христианского долга. «Помоги, – говорил он, – сыну пригреть у себя больного отца, а не давай ему возможности сбросить его с плеч своих». Он высказывался решительно и против школ, мотивируя это тем, что писарь в деревне нужен один, а остальные дети должны помогать отцам на работе. «У тебя крестьяне затем, – рассуждал он, – чтоб ты им покровительствовал в их крестьянском быту. В чем же быт? в чем же занятия крестьянина? – В хлебопашестве. Так старайся, чтобы он был хорошим хлебопашцем». И автор хотел уверить нас, что с этой нехитрой мудростью его мудрец добился больших результатов. «Все в его деревнях было богато: торные улицы, крепкие избы; рогатый скот так на отбор, даже мужичья свинья глядела дворянином; и мужики его гребли, как поется в песне, серебро лопатой». Такой блаженной идиллией тешил свою фантазию Гоголь, желая купить процветание народное по цене наивозможно дешевой, без всяких излишних нововведений и заморских хитростей. Мораль трезвого благомыслящего и практического ума – вот что, по-видимому, советовал Гоголь усвоить мужчине, когда с таким пафосом говорил о Скудронжогло, об этом уже не хищном приобретателе.

Прозаическую односторонность такого положительного типа Гоголь попытался восполнить другим идеальным женским типом, о котором издавна грезил. Это была та пресловутая чудная девица, появление которой он обещал читателям в первой части своей поэмы. И автор не поскупился на романтические сравнения и краски для характеристики своей Улиньки. «Она была существо невиданное, странное, которое скорей можно было почесть каким-то фантастическим видением, чем женщиной. Иногда случается человеку во сне увидеть что-то подобное, и с тех пор он уже всю жизнь свою грезит этим сновидением. Она была миловиднее, чем красавица; лучше, чем ум, стройней и воздушней классической женщины. Как в ребенке, воспитанном на свободе, в ней было все своенравно. Гнев бывал у нее только тогда, когда она слышала о какой бы то ни было несправедливости или жестоком поступке с кем бы то ни было. Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось вслед за мыслью: выражение лица, выражение разговора, движение рук; самые складки платья как бы летели в ту же сторону, и казалось, как бы она сама вот улетит вслед за собственными ее словами… При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а добрый, даже самый застенчивый, мог разговориться с ней вдруг, как с сестрой, и – странный обман! – с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и после того как становился ему скучным разумный возраст человека»… Такой светлый образ появился теперь перед нами, как бы исполняя то обещание, которое автор давал раньше, когда на губернаторском балу заставил Чичикова растеряться перед прекрасной институткой. Взамен Коробочки, Феодулии Ивановны, всяких дам, приятных в разных отношениях, появлялась теперь, как думал Гоголь, истинно русская женщина. Автор не заметил, что у нее были все добродетели и только один недостаток, а именно – она была мертва. Но во всяком случае, стремление автора заменить серые краски первой части поэмы более светлыми – сказалось всего яснее на создании такого воздушного образа.