Никому, никогда

Старик, видно, тоже его поджидал, сидел на своем месте. Как всегда, сидел, слегка согнувшись, будто слушал, а не смотрел перед собой на траву, на землю, по которой бегали скворцы. Он был чисто выбрит сегодня.

Он смотрел, как подходит Егор, смотрел с беспокойством, сомнением, что ли. Смотрел, волновался и ждал.

Они поздоровались, и Егор сел по-турецки на траву, прямо против Старика.

Старик внимательно всматривался, всматривался, и вдруг лицо у него прояснилось. Тихонько головой качнул отрицательно.

- Нет?

- Нет, - с достоинством сказал Егор, и тут сразу обоим стало легко: сидят два дружелюбных, достойных старичка, беседуют на равных.

Старик провел ладонью по выбритой щеке:

- Я вот побрился.

- Почему только вы фото у нее не взяли, вот чего я не понимаю. Она сама предлагала.

- Зачем, пускай ей останется. У меня у самого есть... Да я почти никогда его не вынимаю. Что там на карточке? Пятнышко...

- Вы ей сказали, будто не все знаете? Нарочно?

- Это же правда... Понимаешь?.. Ты сейчас сидел там на терраске, чай пил. Ну, ты кого видел?

- Всех, кто на террасе сидел, и видел, кого же еще?

- Подумай-ка... Ты видел маму, папу. Так? А что мама? Тебя и папу. А папа видел маму и тебя. Выходит, все разное видят: всех, кроме самого себя, верно?

- Здорово! - искренне согласился Егор. - Я бы не догадался, как получается.

- Я-то ее видел, знаю... А как она видела меня? Я думал, а все-таки не видал! Вот эта девочка ее, милая, мне тут и рассказывала, что ее... понимаешь, ее глаза видели...

- Все, все понимаю... честное слово. Вы ей не признались из-за этой Людмилы. А все-таки жалко, а?

- Чего же жалко? Мне-то самому да про меня рассказывать?.. Нет!.. У нее в душе свое такое заветное хранится - Леля Гедда, какой-то там еще Духанин... хранится... Зачем же я стану туда влезать, мешаться?.. А руки у нее какие... Пальцы. Может, она тоже пианистка?.. А Леля, знаешь, когда пела концерт, я ей фанерочку подкладывал, и она по ней пальцами бегала, играла... а я смотрел... И у этой - ее руки... как родные, я оторваться не мог, пока мы говорили... Вот, брат, какой у нас теперь секрет с тобой...

- Да, - хмурясь, кивнул Егор. - Только не секрет. Тайна! Тайна: никому, никогда!.. А вам тут не бывает тоска?.. Например, ночью, дождь идет, осень, а вы один?

- Это у меня все прошло... Хотя бывает. Один такой страшный сон бывает. Он разный бывает, неважно, что там, но главное, вдруг снится, что будто ничего этого не было на самом деле. Будто это во сне, я знаю, что не было ни землянки, ни болота, ни Лели не было, и вот я тогда уже в холодном поту просыпаюсь, не сразу прихожу в сознание от страха и... и счастье какое - когда опоминаюсь: да нет же! Все было, все правда!

Лето шло к концу, и скоро родители увезли Егора с дачи, а в начале следующей весны им звонила по телефону оживленная и вежливая Людмила, спрашивала, как здоровье у всех, и как учится Егорушка, и будут ли они в этом году снимать у нее дачу, что все оклеено заново, и потолки побелены, и маленькая комната отремонтирована, как куколка, потому что этот год Старика в доме нет, его похоронили в первые заморозки, еще осенью.

На дачу они не поехали.

Много лет с тех пор прошло, так что Егор совсем позабыл и Людмилу, и название поселка, забыл, какой был дом, и Старика почти совсем забыл, а если что вспоминалось от того лета, то очень бледно, как сильно недодержанная при съемке фотография.

Но, странное дело, когда в книге попадалось ему какое-нибудь особое слово, например "допотопный", он вдруг отрывал глаза от строчки, задумывался, и, как по цепочке, сама бежала его мысль: девочка неясно возникала, горячие пятна солнца на крашеном полу и дальше что-то прекрасное, чему название "землянка", "Леля Гедда" и "никому, никогда!". Может быть, потому, что это было первое в жизни сдержанное им слово.

1974