Никон (сборник)

Его даже развеселило отчаянье царя.

– А с чем посла-то отправлять?! – взмолился Алексей Михайлович. – От Репнина из Польши никаких вестей. Даже где он – неведомо.

– С послом отправить нужно твое милостивое царское слово, – сказал Никон нарочито медлительно. – Так, мол, и так. «Мы, великий государь, возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку».

– Писарь! Федя, Ртищев! Писаря! Так все и записать надо. Возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась…» – Глянул на Никона: – Тут добавить надо: …но паче преисполнялась и великого пастыря Христа Бога нашего стадо умножалось, яко же глаголет: и будет едино стадо и един пастырь – изволили вас принять…» – Царь сердито глянул на писарей. – Скорей, скорей! Слов-то смотрите не глотайте. Каждое слово нужное. «Изволили вас принять под нашу царского величества великую руку, яко да не будете врагом Креста Христова в притчу и в поношение». Вот и хорошо! Сделалось дело! – Государь перекрестился на образа и вздохнул: – Словно воз с плеч скинул.

– Великий государь, – сказал Никон, возя ногой по полу, – надо сказанное подкрепить.

– Так и подкрепим! – откликнулся Алексей Михайлович весело. – Пишите, пишите! А ратные наши люди по нашему царского величества указу сбираются и ко ополчению строятся.

– Вот теперь воистину хорошо! – воскликнул Никон, поднимаясь и раскрывая объятия.

И обнял! И оба были очень довольные, потому что – свершилось. Конец всем недомолвкам и полужеланиям. Наступила пора жить не словом, но действом.

4

Скинув рясу, Аввакум остался в портках да в нательном кресте. Июль стоял знойный, грозовой.

– Что ж ты без рубахи-то?! – удивилась Анастасия Марковна.

– Жарко! Терпеть не могу, когда пот с морды стекает. Не о Божьем слове тогда мысли, а о собственном неудобстве.

Глядя на отца, ребятки тоже сбросили рубахи и развеселились.

– Погоржусь перед тобой, Марковна, – сказал Аввакум, умываясь над ведром, поливала ему на руки Агриппина.

– Чем же, Петрович? – улыбнулась жена, ставя на стол большую деревянную чашку окрошки.

– Сама видишь, какая жара взялась, а я людям после службы читал, и многие остались послушать. И как слушали-то! Я чту – они плачут. А у меня у самого горло сжимает. Этак взрыдну, они ж – рекой. Плачут, сморкаются, и такая у всех на лицах благость, что не утерпел я, голубушка, – прослезился!

Ребята полезли за стол, но Анастасия Марковна взяла ложку и постучала по краю чашки:

– А ну-ка, оденьтесь!

И подала Аввакуму чистую рубаху.

Сели за стол, помолясь.

– Ух, квасок-то у тебя в окрошке! – похвалил Аввакум жену.

– Квасок бьет в носок! – засмеялся маленький Пронька.

Аввакум погладил его по вихрам.

– Ешь, сыночек! Скоро мы хорошо заживем.

Анастасия Марковна посмотрела на мужа. Аввакум улыбнулся.

– Не хотел говорить, да проговорился. Приходил к нам в Казанскую Стефан Вонифатьевич. Протопоп Сила помер. Стефан Вонифатьевич говорил про меня царю. Бог даст, в Кремле буду служить.

– В Успенском, батюшка? – спросила Агриппина, и глазки у нее наполнились восторгом.

– Не в Успенском, в соборе Спаса-на-Бору. Это, Агриппинка, тоже большое дело.

И призадумался, даже ложку отложил.

– Ты чего? – встревожилась Анастасия Марковна.

– А знаешь, и не больно-то хочется… Привык к Казанскому, хоть и не хозяин себе… Слушать книжки ко мне ведь ходят. Неронов, он ведь – протопопище! Всей Москве – отец родной, а меня все ж таки тоже знают.

– И любят! – сказала Анастасия Марковна.

– Любят, – согласился Аввакум и снова взял ложку. – Поповское житье у людей на глазах. Не корыстуемся – вот и любят.

– Никогда мне не забыть, как ты проповедь в Юрьевце говорил. Все, кажется, душеньки так и вспрыгнули на твои ладони. Нет, протопоп! Ты ступай в собор, коли дадут. Твоя слава впереди!

– Эко! – засмеялся Аввакум и повернул смеющееся лицо к детям. – Как матушка-то нас взбодряет!

Проня тоже засмеялся, показывая на мать ложкой. Анастасия Марковна улыбнулась, опустив рукою Пронину ложку.

– Ешьте, ешьте! У меня для вас, молодцов, оладышки испечены.

– У патриарха-то – собор, – сказал Аввакум. – Я потому и служил нынче, что Неронов на соборе. Муромского протопопа Никон судить взялся по воеводскому извету.

– Бог даст, не засудит, – откликнулась Анастасия Марковна.

Аввакум снова отложил ложку, посмотрел Марковне в глаза просительно.

– Не отступился ли только Бог-то от нас, коли Никона, как чуму, наслал? Креститься-то чуть не палками переучивают. Я, грешный, погордился вот перед тобой – ко мне, мол, люди книги слушать идут. Да не ко мне ведь! К правому Богу! Неронов за двоеперстие, и я с ним – потому и припадают к нам люди, опоры ищут.

– Ты ешь, – сказала Анастасия Марковна.

– Вспомнил обо всем – охота пропала. Боюсь за Логина муромского, а еще больше за Неронова. Неронов и толики неправды не потерпит.

Вышел из-за стола. Тотчас и дети поднялись.