Никон

— Господи! Я же мордва! Упрямая мордва! А ты меня вон как — в патриархи! Над всеми-то князьями, над умниками!

И тотчас встал с колен и, наступая ногами на прежнюю свою рясу, надел великолепное новое одеяние и водрузил на себя золотую цепь с рубиновым крестом, в сверкающей изморози чистой воды алмазов.

Пришел Киприан с водой.

— Налей!

Киприан налил воду в серебряный кубок.

Никон выпил воду до последней капли, пнул ногой рясу.

— Сожги! — И закричал: — Да не спрячь — знаю тебя, тряпичника, — сожги!

Киприан поднял рясу и бросил в подтопок. Высек огонь, запалил лучину, кинул в печь.

— Не закрывай! — сказал Никон, глядя, как занимается огнем его старая, его отвратительная… кожа.

— Воняет больно! — сказал Киприан.

— Воняет! — Никон хохотнул. — Ишь как воняет!.. Чего глядишь, ладан зажги!

Не отошел от печи, пока ряса не сгорела дотла.

И тут явились депутаты, все люди великие, дружеские. Никон подходил к каждому со слезами на глазах. Говорил тихо, перебарывая спазмы, схватывающие горло:

— Не смею! Прости, бога ради! Неразумен! Не по силам мне пасти словесных овец Христовых! Пусть государь смилуется. Не смею!

Когда и второе посольство вернулось ни с чем, Алексей Михайлович запылал вдруг щеками и крикнул, притопнув ногой:

— Силой! Силой привезти его!

8

Застоявшаяся толпа перед Успенским собором стала вдруг врастать в землю. Это садились где стояли обезноженные старухи и старики. Как гусыня с выводком, осела наземь и цепочка слепых странников со старцем Харитоном во главе.

— Долго ждать-то? — спросил Харитона мальчик-поводырь, у которого от стояния ноги сделались бесчувственны, как полешки.

— А до второго пришествия! — отозвался мальчику сидевший подле слепцов круглый, как солнышко, косматый, седенький замоскворецкий мужичок Пахом.

— За грехи! За грехи! — перекрестился слепец Харитон.

У мальчика лицо было голубое от просвечивающих через прозрачную кожу жилочек. Опустив от потаенного страха глаза, он спросил Пахома:

— А мы-то что ж, пропали теперь? Бог дьяволу нас выдаст?

— Фу, дурак! — Харитон ущипнул мальчика, и тот, не готовый к боли, вскрикнул тоненько, как стрелой убитая в небе птица.

— Го-о-ос-поди! — воплем отозвалась на этот крик дурная баба.

И толпа — по-птичьи — заверещала, и птицы, встревожась, кинулись с колоколен в небо, покрыв его живой трепещущей сетью, да такой густой, что и осенью подобного не бывает.

— Никон — великий пастырь! Никон — о! Никон у Господа Бога — свой! — говорили в толпе охочие на язык, и Пахом тотчас откликнулся целой речью:

— Ему бы, праведнику, вместе со святыми праотцами жить, когда Бог людям являлся. А мы — какие люди, яма для грехов, а не люди! Не станет он нас пасти. Да и я бы не стал! На нас плюнуть и то жалко. Мужики все пьяницы, бабы все задницы.

— Уймись! — строго сказал Харитон. — Себя не жалко, и не надо, на других беду накличешь.

Никон в Успенский собор все не ехал, но толпа не убывала, а прибывала. Заслышав об отказе новгородского митрополита от патриаршества, на кремлевские площади валили новые толпы ротозеев, но вместо живой, обсасывающей митрополичьи косточки толпы наталкивались на горестно молчащую толпу и сами молчали, призадумавшись. Каждый тут вспоминал свои тайные, лютые, воровские грехи, подленькую мелочь всяческих гадостей, совершенных или уже затерянных.

Вдруг от самых Спасских ворот прилетел, как звоночек, детский высокий голос:

— Идет!

Толпа качнулась, вставая и раздаваясь перед Никоном и соборным посольством.

— Дай, Господи! — счастливо сияя мокрыми от слез глазами, кричал Пахом, и мальчик-поводырь вторил ему:

— Дай, Господи!

Всем стало легко, словно освободились от прежней, глупой и гнусной, жизни. Да ведь коли Никон, смилостивившись, идет на патриарший свой престол, то мир от греха спасен, все спасены! Царство святой благодати утверждается на земле.

Митрополит шел, опустив плечи и голову, и все же был столь величав и громаден, что люди невольно переводили взгляд на Успенский собор. Они были друг для друга — собор и Никон. Лицом бел от жестокого поста, наступает на землю тяжко, будто несет небо на плечах.

Поднявшись на ступени соборной паперти, Никон поклонился царю в ноги:

— Прости меня, государь, и отпусти!

— О великий святитель, не оставляй нас одних! — разрыдавшись, воскликнул Алексей Михайлович, поднимая Никона с колен. — Молим тебя всем миром!

И, воздевши руки к соборным крестам, царь опустился на колени перед Никоном, и Никон, глядя на него сверху, ясно представил вдруг — церковная стена, а на стене роспись. Он, Никон, в лиловой благородной мантии и царь, весь золотой, лежащий у него в ногах.

Народ перед собором, глядя на смирение царя, встал, как единый человек, на колени. Никон через плечо сердито уставился на сокрушенную толпу и зыркнул белками через плечо на царицын Терем, распрямясь грудью и подняв голову. Вздохнул и, обратясь к царю, сказал непреклонно давно уже составленную и разученную речь: