Никон

Переселенцам на патриарших землях жилось не худо, грех было жаловаться. Иные Бога за Никона молили. Наделы под пашню были дадены щедро, угодьями тоже не обделили.

Земли подарил сам государь, монастырь еще только строился, а к нему приписали села, деревни, пустоши, рыбные озера, леса. Людей вот только было негусто. Но про то патриарх позаботился. Правдами, а больше неправдами привезли народ на валдайскую землю.

Савве с Енафой жилось много легче других. Названые Саввины братья не оставляли младшего своего. Избу поставили быстро, просторную, с двумя дымами. Печи сложили лучше не бывает. Раз истопи — тепла на три дня. Занимался Савва своим делом — колодцы копал за хорошую плату.

А все же судьба милости к этим дружным людям не знала.

Сначала повадился к ним в избу монах — гладкий да ласковый, как барский кот. Простые люди — просты, но не дураки же! За мурлыками приметили и глаза рысьи, и коготки в мягких лапках.

Монах этот, инок Филофей, учил патриарших крестьян молиться тремя перстами. Наука не больно велика, но он все ходил, поглядывал да послушивал. Молчаливых еще и понукал к душеспасительным разговорам. И все-то ему нужно было знать! Что Касьян сказал о Савве, что Савва сказал Никодиму, и на кого это вчера Касьян ругательски кричал. Слушает Филофей, поддакивая, а как спрашивать станет, то и вовсе друг — душа нараспашку.

— Эх! — И рукой, как саблей, сверху вниз. — Про царя с патриархом — молчу, ибо не нам про них судить-рядить, а вот игумен наш — дивная скотинушка! Он нам и царь, и Бог. По морде хрястнет, а ты стой, и чтоб в лице никакого сомнения. Скиснешь — он еще! И не дай Бог осерчать — под батоги тотчас отправит. «Я, — говорит, — учу вас, как отец деток. Для вашей пользы. Вы на меня зла держать не могите. Зло из людей нужно искоренять, как сорную траву с поля». Иной раз и забьет какого дурня до смерти. И у вас в миру все так же небось?

Тут Филофею и выложат про все обиды и про всех обидчиков.

Только вот у Саввы в избе Филофею сплетенкой или, пуще того, душевной исповедью поживиться не удавалось. Савва слушал, помалкивая. С немтырями тоже много не наговоришь, но в Саввину избу Филофея тянуло, как муху на мед.

В один из дней — ох, не лучший! — все и прояснилось. Позвал монах Енафу убираться в комнатах игумена. Честь по чести позвал, при Савве, и сразу же цену назначил — двадцать рублей в год деньгами, двадцать пудов хлеба и лошадь на выбор.

Сердце у Саввы так и покатилось вон из груди, словно солнце с зенита на закат опрометью побежало. На Енафу глаз поднять и то силы нет. Спросил, однако:

— Чего ж так дорого, за приборку-то?

Филофей разъяснил улыбчиво:

— У отца нашего игумена в келии дорогой утвари множество. Отирать ее от пыли дело хлопотное, не быстрое. А уж если всю правду говорить, то за молчание платим. Не всякому можно довериться. В жизни монастыря много тайн, о которых мирянам знать не надобно. А ты, я вижу, — молодец! Язык за зубами держишь, и Енафа у тебя по селу с помелом не бегает.

Достал Филофей из-за пазухи мешочек махонький и положил на стол.

— Это для утехи тебе, Енафа.

Как мел бела, стояла у печи несравненная женушка Саввина.

— Возьми погляди! — рассмеялся монах. — В мешочке бисер да жемчуг. Платье себе разошьешь. Наш игумен постных баб не терпит.

И разжала губы Енафа, и спросила Савву:

— Что же муж мой молчит, когда за женой его грабитель пришел?

Вспыхнул Савва. Встал, положил монаху в руку его подношение, сгреб в охапку, как куль, и выкинул вон из избы.

Не стало житья с той поры ни Савве, ни братьям его, ни Енафе. Во всяком деле к ним придирки и ущемление.

Тут как раз целовальник, старый вдовец, и повелел быть подвластным людишкам у него на гулянье.

Савва с Авивой и Незваном пришли с подарком: полтора ефимка деньгами принесли.

Целовальник гостей встречал на крыльце. Подносил ковш браги. Выпил — проходи в горницу, там еще бражкой попотчуешься, а на закуску две бочки с кислой капустой да с солеными грибами.

Гости еще и радовались. Где в апреле капусты возьмешь? С марта пустые щи хлебали.

Целовальник подождал, пока Савва отведает скверного пойла, и еще зачерпнул.

— Пей!

— Благодарствую, — сказал Савва, — с меня довольно.

Целовальник, улыбаясь, прихлебнул из ковша, поморщился и выплеснул брагу наземь.

— Я тебя чистой водочкой попотчую. Разговор у меня к тебе.

— Да ты здесь скажи, — удивился Савва. — Я ведь и водки не пью. Брагу выпил из почтения.

— Люблю смирных — умные люди! — Целовальник приосанился. — Выгодное дельце у меня для тебя есть. Все, что нынче собрал, — твое. Да еще три раза по стольку. А ты мне — жену свою на три года.

— Енафу, что ли? — спросил Савва.

— Енафу.

— Нет, — сказал Савва. — Негодный этот разговор. Бог за него накажет.

— Бог-то Бог, да сам не будь плох. В придачу лошадь получишь и пару коров. Неужто столько добра одной жены не стоит? Не навсегда беру, на время.

Савва попятился, спускаясь со ступенек.

— Нет, — сказал он. — И помыслить о таком нельзя.

— Дурак! — закричал целовальник. — Дурак!

Схватил бадью с брагой, швырнул в Савву, тот уклонился, но бадья задела плечо, залила Савве зипун.