Никон

— У меня на любую болезнь слово Божие, да крест, да святое масло. Против такой троицы ни один бес не прочен.

— Коли так, не приступишься ли ты, Петрович, к свояку моему? — спросил Струна.

Аввакум ответил нравоучительно:

— Рука дающего не оскудеет. Коли скупиться на талан, посланный небом, весь он повытечет из души твоей, как вытекает вода из разбитого сосуда. Не бесов боюсь, боюсь себя, окаянного, ибо — человек. Согрешаю делом и в помыслах. Веди к страждущему! А уж вылечу, не вылечу — как Бог даст.

Дом Мелешки Карамаза стоял сам по себе, отдалясь от уличного ряда. Двухэтажный, каменный, с каменными амбарами — был он всем напоказ и как бы даже в укор.

— Мелешка хорошие деньги заплатил, чтоб особняком построиться, — сказал Струна. — Тобольск на пожары везуч. Десять лет тому назад дотла сгорел. И в сорок шестом горели, и в сорок восьмом…

Встречала Аввакума жена Карамаза.

Тихая милая женщина подошла под благословение и, пошептавшись со Струною, обратила на протопопа печальные виноватые глаза:

— Он у нас, батюшка, к попам неистов.

Аввакум скинул шубу и, не удостоив женщину ответом, спросил:

— Идти куда?

— Да вот! — Она нерешительно дотронулась рукою до двери.

Аввакум, поклонясь низкому косяку, тотчас вошел в горницу.

Первое, что увидел: в красном углу — пусто. Ни икон, ни лампады. Людей тоже не было. Но уже в следующее мгновение Аввакум заметил притаившегося у печи человека.

— Здравствуй, Мелеша! — сказал ему Аввакум.

Человек, льнувший к печи, выглянул, готовясь тотчас спрятаться, — так дети играют.

— Ты кто? — спросил Мелешка, и лицо его дрогнуло, не зная, нахмуриться ли, или улыбнуться.

— Я — Аввакум, гонимый царем и патриархом.

— Гони-и-и-мый? — растягивая слово, переспросил Мелеша.

— Коли за три тыщи верст турнули из града стольного, стало быть — гонимый.

— Гонимый, — согласился больной, глядя на протопопа измученными, но и сострадающими глазами. — Ты что же, не знаешь, что я бешеный? Я — колочу попов, больно колочу! Не говорили тебе? Обманули?

Смотрел цепко, ждал, что протопоп соврет.

— Как не говорили — говорили! — Аввакум, не обращая на Мелешку внимания, снял с себя большой крест, поставил на угольник.

— Ты меня не боишься, что ли?! — удивился больной.

— Ни тебя, ни твоего беса, — сказал Аввакум, читая молитву и кланяясь кресту.

— А если я тебя… в спину? Ножом?

Аввакум опустился на колени и правою рукой твердо и властно указал на место возле себя.

— Сюда становись!

Мелешка хихикнул, но приказание исполнил, встал рядом с Аввакумом. Затих. Аввакум повернулся к нему и увидел — нож. Мелешка держал его зубами, и в глазах его прыгали счастливые сумасшедшие зайчики.

Протопоп опять перекрестился и вдруг отвесил купчишке такой звонкий щелбан, что у того из глаз сами собой покатились слезы. Протопоп брезгливо взял нож, кинул его через себя и, ухватив Мелешку за тощую шею, нагнул до самого пола.

— Молись, дура! Молись, стоеросовая!

Мелешка ужом вывернулся из-под руки, забился в угол. Коленки прижал к груди, стал мокрый вдруг, словно его в воду окунули. С каждой, кажется, волосиночки капля свисает.

— Боюсь молиться! Боюсь!

— Бога, что ли, боишься?

— Дьявола.

Глаза, будто раздавленные, смялись, слезы потекли в три ручья.

— Дьявол страшен, да и над ним Бог! — Аввакум сказал это спокойно и тотчас взъярился, заорал на Мелешку: — Душу! Душу свою шкодливую отвори! Кидай навоз души твоей окаянной на меня! Протопоп Аввакум выдюжит, вымолит тебя из лап с когтями!

Мелешка подскочил, вцепился, как бурундук, в грудь Аввакума:

— Вымоли! Вымоли!

— Вымолю, коли ничего не утаишь. — Встал, взял крест с угольника, вложил Мелешке в руки. — Говори.

Не больно велика, но кровава была исповедь Мелешки Карамаза. Поехал он на Север на трех ладьях торговать хлебом. Две ладьи в бурю потонули, третью казаки захватили. Остался при нем мешок бисера. Стал бисером торговать. Хорошо наторговал. И снова ограбили. Ни с чем вернуться — только людей смешить. Собрал Мелешка малую артель из пяти горемык, напал на стойбище ламутов. Поделили добычу, вышло, что все утерянное вернул разом. Но ламуты те были с русскими в дружбе, пожаловались казачьему атаману, и пришлось Мелешке, бросив казну, бежать. Ушли на дальние северные реки, коим имени нет. Нападали на стойбища, в живых, кроме собак да оленей, никого не оставляли, ни старых, ни малых. С великой казной возвращалась артелька с кровавого торга. Видно, каждый, глядя на товарищей, что-то смекал, но всех опередил Мелешка. Угостил артельку купленным за свой счет вином. Пили с куражом. Мелешка знал сговор артельщиков: избавиться от него, от лишнего пайщика… Только вино было с доливочкой. Уснули артельщики и не пробудились. Мелешка покидал их в реку, бо́льшую часть казны спрятал, с малой частью вернулся жив и здоров. Ничего-то с ним после северных бурь не сталось, кроме малого. Что ни ночь — снился ему один и тот же сон: стоит у изголовья некто рогатый и темный, а в косматых лапах его — лазоревое яичко. Перебрасывает этот некто яичко из лапы в лапу и улыбается красным, как кровь, ртом.