Никто

– Зарвался больно, императором возомнил, ему все позволено, деньги хапал сверх меры. Мне выручку сдают, а он у меня забирает. Обкуски оставит – и так годами! Сколько терпеть! У нас – семьи, мы – рискуем, а все сливки ему!

Говорил по-отечески, снисходительно:

– Ты пацан еще, Николай! Жизнь только начинается! Должен понять, хозяин и тебя грабил, и тебе недоплачивал. Вернешь спрятанное, оставайся в компании, мы не против, теперь у нас начальничек будет – ого-го! – покруче твоего Валентайна, аж из самой Белокаменной, заживем богаче, а не хочешь – гуляй свободно, никто силой держать не станет, доучись на слесаря, ступай работать, только условие одно, тебе известное, – никому и никогда.

– Где же хозяин? – выдохнул, не удержавшись, Топорик. Спокойное это нравоучительство убеждало: его и вправду нет!

– А об этом не спрашивай, – все так же нравоучительно ответил Таракан, – не стало его и все тут. Похорон не будет. Ну дак где деньги?

Мелькнуло: отдай, ведь это не твое. Разве не ты столько раз думал об этом? И деньги такие страшные, полный чемодан, не твои, и квартира, где живешь, чужая. И сам ты просто подручный, шестерка, обласканная, правда, взлелеянная Валентином для будущих, пока неведомых дел, необиженная и неоскорбленная почему-то. Видно, все же, и правда желал он вырастить шестерку в туза, шестеренку превратить в маховик, выпестовать себе замену. Да еще с винтарем в руках. К каким таким кровавым делам готовил его хозяин – никогда не узнать.

И как планировал? Грохнуть человека, чтобы замазать Кольчу кровью – уж это братство не на словах, а на уголовном кодексе, на силуэте тюряги. Ведь вон как плавно, не торопясь, но основательно затягивал он ремешки на сиротской раздрызганной натуре. Вот конфеты твоим собратьям интернатовским, а вот режим – ждать свистка, собственные дела в расчет не брать, служить владельцу истово. Сам того не замечая, Кольча, как и все общественные дети, не сильный в этих качествах, овладел потихоньку таким мужским достоинством, как дисциплина, четкость. И преданность командиру. Разве плохо?

Но прекрасный Валентайн был многоэтажен, это ясно даже Кольче. И он куда-то незримо вел. Вряд ли к тихому лежбищу и дальним странам. До них еще добраться, докарабкаться надо. И на этом открытом поле к неясной цели много препятствий нежданных, даже если ты силен, многоопытен, командуешь другими и обладаешь богатством.

Кто бы подумал, что так спроста он исчезнет? Что так элементарно уберут его, сильнейшего из сильных, осторожнейшего из осторожных – ведь даже Кольча не знал, где он ночует. А другие, выходит, узнали.

Андреотти выработал свой моторесурс, вздремывал, отвратный Тараканов пихал его в бок, а с Кольчей не торопился, обрабатывал его психологически.

– Ну и врал он! – разоблачал вчерашнего своего патрона, перед которым дребезжал аки жестянка на ветру. – И в Афгане-то он воевал. И в Чечне бился. Проверили мы его, и оказалось – просто сидел, ворюга! Такой же, как ты, детдомовец!

Хлестал он Кольчу, лупил по морде, в самый поддых наносил удары не кулаком, а этими сообщениями. Хотел сломать, думал, что добивает, и многое ему удалось, но не все.

Дело в том, что Топорик не ломался, слишком закалила его предшествующая жизнь. Из огня да в полымя! Гнуться – гнулся, а чтобы сломаться – не выходило, вот и сейчас сгибался этот паренек, тонкий закаленный прут, а не ломался. Последняя фраза, известие, что Валентайн – сирота, поставило точку. Ведь он знал это. Валентин сам сказал. А от амбалов скрывал, боялся даже он, что сиротство – как клеймо.

Клеймо?

Кольча принял решение. Уметь играть, лицедействовать, представляться – одно из искусств, которым как бы обучал его Валентайн, – вступало в силу. Никогда до сих пор у Кольчи это не получалось – слишком прост был, прямолинеен, покорен. И вот согнутый прут разгибался.

– Смотри, пацан, – вспомнил свою роль широколапый Андреотти, – будешь молчать, станем пытать. Не умрешь, пока не укажешь.

И вдруг, как гром для обоих этих лопухов:

– Эх ты, Андрей! Ведь вроде вместе Антоху везли. А грозишь, будто я враг. Будто пойду против всей команды!

Таракан и Андреотти вскинулись, лыбились, козлы.

– Должен же я понять, что на самом деле хозяина нету.

– Охо-хо, – вздохнул Андрей, – нету, пацан, вот те крест.

– А раз так, – произнес Кольча, – и я скажу.

Он помолчал, разглядывая, как Таракан и Андреотти подтягиваются, собираются, довольно переглядываются: добились своего.

– Хозяин наш жил не по карману, – говорил Кольча и удивлялся, слушая себя со стороны: я ли это? – Изображал из себя интеллигента, помыкал всеми, будто слугами.

– Во, во! – прокряхтел Андрей, а Тараканов облегченно назад откинулся, себя, видать, хваля: какой молодец, добился своего убедительной психологической обработкой.

– Да ты, паренек, не дурак!

– Вы думаете, это мне нравилось, – выдавал Кольча несекретные теперь тайны, – ездить с ним в Москву за столько верст, менять там рубли на баксы, хоронить их в каких-то кустах?

– Так покажешь, пацан? – возбужденно спросил кассир.