Никто, кроме нас. Помощь настоящего врача для тех, кто старается жить

В Средние века феодалам, впавшим в немилость короля, рубили головы, а родовые замки сносили до основания! Это не достаточно хлипкие стены тибетских монастырей – мощные крепости невероятных размеров! Достаточно посмотреть на замок в Пьерфонде (Франция): сегодня его полностью восстановили, но он столетия стоял разрушенный по приказу Людовика XIII (кстати, напротив, на другом берегу озера – изящное шато, «принадлежавшее» Портосу. Конечно, литературному, из «Трех мушкетеров», а не его реальному прототипу – Исааку Портосу, гвардейцу и сослуживцу Шарля де Бааса Д’Артаньяна). Или на картины Бастилии: ее разрушили в рекордные сроки, а ведь стены этой крепости-тюрьмы были рассчитаны, чтобы выдерживать многочасовой огонь артиллерии! Хотя там сработала коммерческая жилка французов: камни Бастилии быстренько выкупил у города за бесценок один торговец стройматериалами и потом перепродал. В частности, из этих камней построен один из знаменитых мостов Парижа, соединяющий Площадь Согласия с левым берегом Сены. А на месте Бастилии сейчас расположена одноименная площадь с круговым движением, и только линии, выложенные на брусчатке по периметру бывшей крепости, напоминают, что она здесь была!

Тибетские монастыри не имеют того монументального вида, как католические или православные. Немножко неровные, немножко наивные, даже большое количество золота не делает их торжественными (золота и других полезных ископаемых в Тибетских горах, таких скудных с виду, много). Приземистые по нашим понятиям, выкрашенные, как правило, в бурый цвет, с небольшими темными окнами (зимой тут за минус сорок, тепло берегут!). Я бы сказал, что они более «домашние», чем культовые сооружения в других странах, но нет, не скажу! Даже в малолюдном монастыре, когда идешь по двору, тебя охватывает какое-то настороженное настроение. Ощущение чего-то инородного. А уж когда заходишь внутрь! Откидываем тяжелую портьеру, загораживающую проход, – и попадаем в иной мир. Тяжкий запах горящих свечей и фитилей, плавающих в расплавленном жире яка, вековой горькой пыли, смешанный с благовониями модных и у нас палочек, дымящихся в специальных вазочках. Чужие лики статуй, обычно гигантского размера, смотрят на тебя в упор неживыми глазами, но при этом почему-то ты кожей чувствуешь этот взгляд! Освещение скудное, игра теней оживляет статуи – и становится немного не по себе. Однако буквально сразу ты отдаешь себе отчет в «невраждебности» этого мира (именно мира; все, что осталось там – за входной шторой, – тут не существует!). Чужой, настораживающий первые секунды, но явно не опасный. И даже наоборот: ты начинаешь невольно верить в могущество этих статуй и изображений, в силу этого места и начинаешь просить, шептать свои сокровенные желания. Я во всех монастырях и постоянно за дни похода вокруг Кайласа повторял: «Здоровья мне и близким мне людям, в первую очередь маме, удачи и ума моим детям, мира во всем мире и чтобы у нас не было войны!» Я с детства, когда загадывал желание, обязательно загадывал про «мир во всем мире». Понимал, что личное благополучие моментально разобьется вдребезги при всеобщей беде! Даже когда мечтал о волшебной палочке и трех желаниях, одно отводил на «миру – мир!»

 ___________________________________ Заметки на полях

Самое мое любимое место в «Пикнике на обочине» братьев Стругацких – это совершенно непредсказуемая концовка истории, когда Сталкер повел мажора-сына одного из разбогатевших на перекупке вынесенного из Зоны барыг к «золотому шару», который, по легенде, исполнял все желания. Главное было – до него дойти. Сталкер (Рэдрик) и не рассчитывал довести того живым, но ему нужен был кто-то, кто пойдет впереди и протопчет тропу, наверняка при этом погибнув сам. Ну а мажора ему было совсем и не жалко – богатый капризный сынок «нового русского», как сказали бы теперь. Вот отрывок:

«Артур вскочил, раздернул все молнии на своей куртке, сорвал ее с себя и с размаху швырнул под ноги, подняв клуб белой пыли. Он что-то кричал, гримасничая и размахивая руками, а потом заложил руки за спину и, приплясывая, выделывая ногами замысловатые па, вприпрыжку двинулся вниз по спуску. Он больше не глядел на Рэдри-ка, он забыл о Рэдрике – он забыл обо всем: он шел выполнять свои желания, маленькие сокровенные желания краснеющего колледжера, мальчишки, который никогда в жизни не видел никаких денег, кроме так называемых карманных, молокососа, которого нещадно пороли, если по возвращении домой от него хоть чуть-чуть пахло спиртным, из которого растили известного адвоката, а в перспективе – министра, а в самой далекой перспективе, сами понимаете, – президента… Рэдрик, прищурив воспаленные глаза от слепящего света, молча смотрел ему вслед. Он был холоден и спокоен; он знал, что сейчас произойдет, и он знал, что не будет смотреть на это, но пока смотреть было можно, и он смотрел, ничего особенного не ощущая, разве что где-то глубоко-глубоко внутри заворочался вдруг беспокойно некий червячок и завертел колючей головкой.