Никто не заплачет

Лет до тридцати все у него складывалось замечательно. Он был хорош собой, остроумен, на нем как будто лежала печать успеха. Он писал талантливые стихи, и ему казалось, что нет в жизни занятия важнее. Ради одного четверостишия он мог не спать ночь напролет, выкурить пачку сигарет и, найдя наконец самые точные слова, самые глубокие яркие образы, засыпал под утро с легкой душой победителя и тяжелой от никотина головой.

Но особенно кружили голову публикации в крупных журналах и толстых сборниках. Когда первая подборка появилась в молодежном альманахе-ежегоднике, он клал под подушку пухлый том в мягкой обложке, на которой был изображен толстоногий Пегас с воробьиными крылышками. Пусть из трехсот страниц альманаха ему принадлежала только одна. Он все равно просыпался утром с ощущением детского праздника в душе.

Страничка альманаха или журнала с несколькими его стихотворениями становилась для Стаса на какое-то время центром Вселенной, и люди вокруг были интересны ему постольку, поскольку они уже читали или прочитают позже, уже пришли в восторг или им это еще предстоит.

Он умел преподнести самого себя как бесценный подарок, как великое счастье. Он шел по жизни легким шагом триумфатора, и в этом отчасти заключалась тайна его веселого мужского обаяния. Чувствуя восхищение, он расцветал, блистал остроумием. Но если к нему оставались равнодушны, он не особенно переживал. Главным мерилом ценности другого человека для Стаса Зелинского было всего лишь умение восхищаться Стасом Зелинским. Тот, кто этого не умел и не хотел делать, просто туп и скучен.

С детства Стас привык, что ему достается все лучшее, самое красивое, самое качественное. Когда он стал взрослым мужчиной, эта привычка прежде всего отразилась на его отношениях с женщинами.

В жены Стас выбирал себе исключительно красоток, причем таких, чтобы все вокруг ахали. Вкус его не отличался оригинальностью. Ему нравились длинные ноги, большая грудь, кукольное личико. Эталоном служили журнальные обложки с портретами секс-символов.

Молодость Стаса пришлась на конец семидесятых — начало восьмидесятых, когда богемно-поэтический флер был не менее заманчив, чем сегодня — грубый и конкретный запах больших денег. Недостатка в красотках Стас не испытывал. Однако девушки с лицами и ногами секс-символов сами требовали восхищения и поклонения, они были не менее капризны и избалованны, чем Стас. Каждый раз ему казалось, что за красоту можно все простить и стерпеть. Но прощать и терпеть он умел только себя самого. Молодой талантливый поэт любил себя так глубоко и трепетно, что ни на кого другого душевных сил не оставалось. В этом его избранницы были на него похожи. Браки распадались очень быстро, романы — еще быстрей.

Время шло, жизнь менялась, красоток, падких на богемно-поэтический флер, становилось все меньше, Красотки середины девяностых холодны к высокой поэзии. Их надо одевать в меха и бриллианты, вывозить на Канары.

Стаса удивила легкость, с которой он перестал писать стихи. Куда делись вдохновенные бессонницы? Даже грусти не осталось. Теперь нельзя было позволить себе ни вдохновения, ни грусти. Чтобы остаться триумфатором, надо зарабатывать деньги.

Это оказалось делом сложным, муторным и весьма прозаическим. Стасу приходилось постоянно наступать на горло своему эгоизму, общаться с людьми холодными, циничными, далекими от восхищения, причем не просто общаться, а зависеть от них. Мощный инстинкт самосохранения, спасающий многих безоглядных эгоистов, спасал и Стаса. Он гибко приспосабливался к людям, он учился быть другим — но только внешне. Внутри он оставался все тем же избалованным, талантливым, нервным Стасиком, которым все должны умиляться.

И вот, когда бабушек, тетушек уже не было на свете, а родители стали старыми, больными людьми и сил на прежнее обожание у них не осталось, Стас вдруг обнаружил, что, кроме Веры Салтыковой, тихой и неинтересной Верочки, которая всегда под рукой, как бы про запас, нет ни единого человека, испытывающего к Стасу те горячие чувства, к которым он так привык с раннего детства.

Жена вопила в коридоре. У этой последней красотки, кроме ног, бюста, бульдожьей хватки и папы-мясника в Кривом Роге, ничего не было. Они были женаты всего два года.

Двадцатипятилетняя Инна работала секретаршей в какой-то мелкой туристической фирме, снимала крошечную квартирку на окраине Москвы вдвоем с подругой.