Никто нигде

Однажды вечером я сидела в гостиной, снова боясь идти спать: теперь страшилась я не только темноты, но и побоев. Но страшнее всего была тьма в моей душе, и я сидела там, тупо глядя в пространство, раздирая себе руку подобранным где-то гвоздем.

Вошел Рон. Сел рядом: сознание мое было затуманено, и мне показалось, что он старается меня понять. Он пригласил меня прокатиться на своем грузовичке. Я согласилась.

Рон отъехал на обочину и сказал: если я хочу попасть домой, то сначала мне придется заняться с ним сексом. Я вышла из машины и пошла вперед по дороге, понятия не имея, где оказалась и куда мне идти.

— Хватит ломаться, садись в машину! — крикнул мне Рон через открытое окно. Он медленно ехал рядом со мной.

Я молча шла вперед.

— Ты же не знаешь, где мы, — сказал он.

— Наплевать, — ответила я.

— Давай же, садись в машину. Я тебе ничего не сделаю, — настаивал он.

Я молча шла вперед.

— Да ты просто сумасшедшая, знаешь ты это? — взорвался он. — Абсолютно чокнутая!

В конце концов я села в машину, и он без приключений отвез меня обратно.

На следующий день я бродила вокруг нашего квартала, бесцельно делая круг за кругом. Исчезло все: звучал лишь ритм моих шагов, и дома проплывали мимо меня неясными пятнами, как люди, когда я проносилась мимо них на роликах. На ходу я беспрерывно раздирала себе предплечье — ту часть тела, которую моя подруга Робин научила меня чувствовать. Мое предплечье превратилось в незаживающую гнойную рану.

В доме с нами жила еще одна пара, двоюродный брат Гарри и его пятнадцатилетняя беременная подружка. Девушка на восьмом месяце не могла больше выносить эту атмосферу. Ее приятель тоже решил, что жить с Гарри становится тяжеловато и пора отсюда сваливать. Они решили переехать на квартиру к сестре Гарри. Из жалости девушка настояла на том, чтобы я поехала с ними.

* * *

Сестра Гарри жила в многоквартирном доме в нескольких кварталах оттуда. С ней жила трехлетняя дочь, а в подъезде и в соседних подъездах было полно кошек. Решили, что дочь переселится к матери, а парень с девушкой будут спать в детской. Я же должна была ложиться в гостиной на полу после того, как разойдутся гости.

Ни матраса, ни подушек, ни одеял у меня не было. Мне разрешили после того, как все улягутся, брать подушки с дивана. Свои сокровища я сложила в гардероб, укрылась банным полотенцем и уснула.

Сестра Гарри мало отличалась от него самого. Большую часть своей зарплаты я отдавала ей, а почти все оставшееся — парню и девушке, в обмен на предложение уехать вместе с ними в деревню через несколько недель после рождения ребенка. В довершение всего вечерами после работы и по выходным я присматривала за дочерью сестры Гарри.

Еды в доме не было никогда, хоть и предполагалось, что половину моих денег эта женщина будет тратить на еду. Я приходила на работу в магазин и смотрела, как люди едят. Меня спрашивали, почему я ничего не ем — я отвечала, что не голодна. Меня чем-нибудь угощали, и я набрасывалась на угощение, как голодный волк. У нескольких женщин на работе вошло в привычку покупать для ланча больше, чем требовалось им самим, и кормить меня. От их доброты на глаза у меня наворачивались слезы: я ела с благодарностью, и слезы беззвучно катились по щекам.

Дома единственным моим спасением была девочка: она стала для меня целым миром. Я повсюду брала ее с собой и делала почти все то же, что и она.

У меня как будто появилась подружка-ровесница. То «сонное» состояние сознания, в котором я временами пребывала, было, пожалуй, даже проще того, каким видят мир трехлетки. А когда я возвращалась в «их мир», общение с маленькой девочкой позволяло мне не включать защит, искажающих мое самовыражение и уносящих куда-то за тысячи миль от моего истинного эмоционального, а часто и ментального «я».

Впервые я отмечала день рождения вдали от дома. Родные прислали мне набор цветных карандашей. Я была в квартире одна: я села и долго смотрела на них, содрогаясь от боли при мысли о том, что никогда больше не смогу рисовать цветные картины, потому что выбор цвета зависит только от меня, а выбирать слишком страшно. Я прижала к груди куклу на веревочках, которую прислал мне младший брат, и зарыдала.

Я чувствовала себя совсем больной, и нервная «нарисованная» улыбка не могла скрыть моей глубокой депрессии.

До того я практически перестала общаться с семьей. Отец был глубоко уязвлен тем, что я ушла, и теперь, когда я звонила в тайной надежде, что мне предложат вернуться домой, разговаривал со мной неохотно и сухо. Оба брата тоже меня отвергали, полагая, что я отвергла их первая. Мать рассказывала всем, кто хотел слушать, что ее дочь сбежала из дома и пошла по рукам — однако на этот раз именно она проявила понимание и милосердно пригласила меня вернуться. Я согласилась. Прошло три месяца. Приближалось Рождество.

* * *