Никто об этом не узнает

— Ну… отец сказал, чтобы ты с ней хотя бы поздоровался, — пролепетал Артем робко.

— Я сейчас с тобой поздороваюсь, если не свалишь отсюда! — Максим резко сел.

Артем посыл понял и тотчас скрылся. Но настроение, и без того отвратительное, все же сумел испортить еще больше, хотя, казалось бы, куда уж хуже…

Однако какая наглость! Отец совсем оборзел! Здороваться с этой! Может, еще приветственный танец с флажками сплясать? Или облобызать душевно, этак по-брежневски? Брр…

В коридоре за дверью послышалась возня: шаги, голоса, шебуршание пакетов. Максим скривился так, будто этот негромкий, в общем-то, шум, разрывал ему голову.

— Направо наша спальня и комната Артема. — Голос матери звучал громко и неестественно, словно у чересчур старательной ученицы в самодеятельной сценке школьного драмкружка. — Налево — комната Максима, это старший сын, ты позже с ним познакомишься. Ну и вот эта дверь — теперь твоя комната. Аня, наша горничная, все уже подготовила. Так что располагайся, обустраивайся, ну и отдыхай…

— Спасибо, — еле слышно ответила, надо полагать, Алена.

Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.

«Ну отлично, — злился он. — Эта доярка еще и жить будет в шаге от него. Что ж, тем хуже для нее».

Он еще не придумал, как именно, но твердо знал, что превратит ее жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она ни была.

«А может, — ухмыльнулся он, — и впрямь сходить с ней поздороваться?»

Ну а что? Просили ведь — так получайте.

В комнату напротив Максим вошел без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.

Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!

Вот взять отца, посмотришь — ну просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, — самая, пожалуй, невинная в его послужном списке. И это еще Максим далеко не все знал об отцовских делах и делишках.

Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах.[2]

И вот еще одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок от их семейного пирога.

Сейчас она перекладывала свое скудное шмотье из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.

Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку. Ну реально — чучело! Темные патлы торчали во все стороны, длинная челка лезла в глаза. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном растянутом свитере и мешковатых трениках. В общем, красотища! Утонченный стиль! Сама изысканность!

Максим невольно хмыкнул. Но девчонка откинула темную прядь и вдруг разулыбалась. Весело так, до ушей.

— Ой, прости! Ты, наверное, Максим, да? А я Алена.

Отложив свою вещицу, она обогнула широкую кровать и сделала несколько шагов к нему.

Зубы у нее были ровные, белые, не хуже, чем у него (а он гордился своей улыбкой), но это почему-то Максима еще больше разозлило.

— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — он оттолкнулся от стены и шагнул к ней навстречу, — твоими стараниями.

2

— Везучая ты, — вздыхали девчонки. — Батя — губернатор! Это ж с ума сойти, как круто! И не отказался, забирает к себе. Подумать только!

Алена пожимала плечами: не знала, что говорить. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашел ее и захотел взять к себе. Вообще-то губернатор он или, допустим, слесарь — ей было все равно. Главное — семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил ее, как утверждала мать, а просто не знал, что у него есть дочь.

Алена раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слезы наворачиваются.

Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, еще не видел, но уже радовался, что она у него есть! А Алена думала, что отец знать ее не желает.

На мать за эту ложь Алена не обижалась. Мать несчастная была, ее только жалеть оставалось. Хотя жалеть стоило себя: жизнь с матерью была сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.

Пила мать по-страшному и, если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала все на самогон. Это позже Алена научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников — ну еще бы, помаши-ка топором. Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.

А вот в детстве… В детстве был кромешный ад.