Нильс Бор

Особая отрада заключалась в том, что Мозли задавал теоретические вопросы, на которые ни у кого, иного не мог бы получить ответа. Это была не отрада тщеславия, а нечто несравненно более содержательное. Ему, Бору, представлялся случай впервые почувствовать себя учителем. Не лектором за кафедрой, а учителем.

Когда 21 ноября он отвечал маленькому магистру, какие угодно чувства могли владеть им — только не те, чей источник — одиночество. Учительство и одиночество — две вещи несовместные.

Так 13-й год до конца оставался верен себе: все дурное он с лихвой покрывал благом доверия и признания.

А год четырнадцатый? Такой несчастливый для человечества, ничего хорошего он не обещал и Бору.

…Хотя минувшей осенью доцентура на кафедре физики была восстановлена и он избавился от бесправной приставки приват, университет во второй раз обманул его ожидания. Альма-матер вела себя как мачеха в классических сказках.

«…Лабораторию, которую возглавлял доцент, когда в этой роли был Кнудсен, передали ему же, как профессору, когда доцентом сделали меня». (Из письма от 3 марта 1914.)

Его уделом стали лекции по физике для студентов-медиков. Этому нудному занятию не предвиделось исхода. Заученная дорога от Сент-Якобсгеде до университета становилась в зимних сумерках день ото дня постылей. Она не вела никуда. Угнетала участь — снова и снова смотреть на скучающие лица будущих терапевтов и дантистов, педиатров и гинекологов, только и ждавших, когда наконец прозвенит освобождающий звонок и он перестанет мучить их безгрешные души формулами, такими же ненужными им, как ему уменье принимать роды… Сознавали ли те копенгагенские юнцы, что их доцент томился по звонку не меньше, чем они?

«…Это не имеет ничего общего с преподаванием передовой современной физики и потому не оставляет мне никаких шансов приобрести учеников и помощников».

Тот, кто мог бы кое-что изменить в его судьбе, профессор Мартин Кнудсен, теперь, пожалуй, даже раскаивался, что год назад предоставил своему ассистенту слишком много свободы: плоды этой свободы не радовали его — квантовой теории атома он не принял. И уж конечно, его не было среди сторонников Бора, когда тот предложил учредить на факультете кафедру теоретической физики. Университетская канцелярия обзавелась папкой с «Делом о кафедре», и по неувядаемым законам долгого ящика это вполне и бессрочно заменяло для канцелярии существование самой кафедры. Ничто не предвещало близкого превращения «Дела» в дело.

А ему все нужнее был хотя бы лабораторный угол. И спорящие голоса. Возражения, критика, скептицизм единомышленников. Ему хотелось углубляться в свою модель: доискиваться понимания ее основ.

Почему она, в сущности, работает, если в ней явно сочетается непримиримое: классическая непрерывность (вращение на орбитах) и неклассическая прерывистость (квантовые скачки)? Вместе с другими — но без веселости! — Бор посмеялся прекрасной шутке Вильямса Брэгга-старшего, когда тот сказал об его теории: она предлагает физикам пользоваться по понедельникам, средам и пятницам классическими законами, а по вторникам, четвергам и субботам — квантовыми. Он сам сознавал эту непоследовательность тревожней, чем кто бы то ни было, и не упускал случая настойчиво говорить о ней вслух. Да вот только подходящих случаев было в Копенгагене мало, а достойных оппонентов еще меньше.

Теперь уже все происходившее в физике микромира бросало вызов его теории атома. Ее силе и ее несовершенству. На счастье, сила и несовершенство верно угаданных научных построений проявляются не одновременно. Сперва — сила. Потом — несовершенство. Из-за такой очередности новые теории успевают оснаститься доверием. Но избежать второго этапа нельзя. Чем раньше он приходит, тем лучше. Для науки. А для ее создателей?

За письменным столом на Сент-Якобсгеде, в стороне от университетской рутины, 14-й год начался для Бора тоже не слишком обнадеживающе.

…Он принял сразу три брошенных ему вызова.

Два из них пришли от Резерфорда еще до Нового года. 11 декабря 13-го он предложил Бору испытание истинности его модели.

Прусская академия прислала тогда главе манчестерской лаборатории ноябрьскую статью профессора Иоганнеса Штарка из Аахена с описанием прежде неизвестного атомного эффекта. Для Бора это был тот самый Штарк, чья книга почти год назад навела его на след формулы Бальмера.

(…Впоследствии этот Штарк стал «тем самым» уже для всех, однако по совсем иной — зловещей — причине. Поближе к старости бывший аахенский профессор превратился в фашиста и сделался фигурой столь же отталкивающей, как и его печально известный коллега по нацистской деятельности в науке — гейдельбергский профессор Филипп Ленард. Оба, впрочем, были германскими шовинистами еще и тогда — накануне первой мировой войны. Но кто же в ту пору мог предугадать, сколько человеческой крови будет пролито и сколько бесчеловечных низостей будет совершено под идиотски-ликующий припев: «Германия, Германия превыше всего…»?!

Превыше всего! Превыше всего!