Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

Я схватила сына в объятия:

– Ну, нельзя же так! Пушкин почти в твои годы оказался в лицее, – я пошла на искажение фактов, – там мальчики все без родных жили, одни.

– Ну вот и умерли!

– Кто?

– Пушкин и другие. Ты сама говорила, что Пушкин умер.

– Ну и ночка! – опять я услышала кислый баритон.

– Димедрол ему дать! – сказала тень у окна.

– Самый лучший димедрол – ремень, – ответил молодой голос.

И вдруг чей-то сочувствующий тон:

– Боже! Да разве можно таких маленьких без матери оставлять!

Я решилась:

– Хорошо, Саша! Я с тобой буду спать. Дяди хорошие, мы им не помешаем, ты подвинься – я лягу. Вот так!

Сашка мгновенно прижался ко мне всем телом, для верности еще крепко сжав мое колено своими ножонками.

– Голова даже заболела, – уныло протянул баритон.

– Это у тебя от систематического недопивания! – сказал наш ближайший сосед.

– Ну нет, я шесть лет назад лечился, и с тех пор ни разу! Мне даже предлагали как-то лекарство на спирту, я отказался! – А у самого при этом в голосе не гордость, а тоска такая…

Я подумала: вот тебе и уныло-кислый! А сила воли есть – вылечился же!

Сашка вдруг вскочил в кровати и криком спросил:

– Ты скоро-скоро умрешь?

– Я? Почему?

– Так ты же детей уже родила! – И он снова заплакал.

Хотя в палате на этот раз молчали, я решила все-таки прекратить это безобразие:

– Замолчи!

– Все-все умрут… ых-ых…

– Саша, ты всех жалеешь, а этих дядей почему не пощадишь? Им спать хочется, они не умерли еще, а живые люди должны высыпаться, иначе – не вылечатся! Из-за тебя всё.

И сама при этом чуть не залилась слезами: вылитый отец! Тот тоже гуманист, обожает парапсихологию, считает, что она одна может спасти мир от третьей мировой войны, а жене сообщить о командировке – нет его. Командировка – это мой вариант его молчания-неотвечания на письма. Воспоминание о муже сделало меня решительней:

– Пойду-ка я домой, раз ты все равно плачешь!

– Не-е-ет! – взвился Сашка и вцепился мне в руку.

– А чего ты так себя ведешь, словно… словно я тебя не родила, а в капусте нашла! – Я вырвала руку.

– Не в капусте! Не в капусте! Почему ты говоришь “в капусте”?

– То-то! Нелегкое дело было тебя родить, такого большеголового! А ты не слушаешься.

Он притих, потом вдруг шепотом спросил:

– Мама, а старуху Шапокляк кто родил?

Я задумалась над ответом. Дверь снова отворилась. В палату вошел мужчина, от “здравствуйте” которого пахнуло грузинским выговором. Несмотря на девяностопятипроцентную темноту он разглядел меня и воскликнул:

– Что такое! Уже женщины, па-ни-ма-ишь, – и направился ко мне.

– Да сын плачет, – стала оправдываться я, – вы не обращайте на нас внимания.

– Па-чиму не обращать? Нельзя! Знаете что: он уснет, и я вас провожу. Хорошо?

– Зачем?

– Затем.

– Вы же видите: я здесь из-за ребенка. Не отпускает он.

– Ничего, семнадцать лет ему будет – сам мать отошлет, чтобы не мешала, – сказал сочувствующий голос.

– Вах, красавица ты моя южная, – взял меня за руку грузин (рука у него горячая – типично пылкий грузин, и неизвестно, как его “разгрузинить”).

Я громко вздохнула. И тут тень у окна, протягивая мне руку помощи, спросила:

– Вы не здешняя? Выговор-то у вас не южный.

– Из Перми.

– А кем работаете, интересно?

– Журналисткой.

Грузина как по лбу ударили: я перестала для него существовать как женщина в ту же секунду. Он прошел к своей кровати, ухнул в нее прямо в туфлях и больше не сказал ни слова.

Шел мерный разговор о деньгах, снабжении, вдруг баритон, который вылечился от алкоголизма, спросил:

– Скажите, а как рак горла получается?

– Вам лично это не грозит. Такой волевой человек, который вылечился… он не заболеет.

– Да! Шесть лет в рот не беру! – впервые без капли кислоты в голосе сказал он. – А скажите, батюшка, почему Бог вам уши не лечит? Вы бы помолились, и все.

– А врачи тоже от Бога, – ответил батюшка.

И тут в палату вошла медсестра со шприцем в руке и включила свет:

– Саша! Колоться. А вы, мама, все еще здесь? – Она быстро сделала ему укол и спросила: – Далеко живете?

– Близко.

– Ну вот что… Берите ребенка, идите домой! Только утром к шести приходите.

Мы с сыном вскочили и побежали вниз по лестнице. На улице стояла тишина и южная густая темнота. Сочные, мясистые какие-то звезды посылали удивительно мало света. Я сказала:

– Не дрожи. Нас никто не тронет – все спят.

– Все? И котята, и дома? Но почтовый ящик не спит.

– Почему?

– Ждет письма. Сейчас ведь можно письмо послать – опустить? Да? Ну и вот, может, папа уже опустил письмо.

Я представила мужа, гуляющего где-то под руку с другой. Вата жалобно белела в ушах сына, и я вспомнила все болезни, которые сваливались на него и на двух других детей, – все это пережили мы с мужем вместе. А теперь – молчание. А Сашка вдруг вспомнил про конфеты и фрукты:

– А они у меня все съедят, да?

– Ни в коем случае.

– А завтра меня заберешь ночевать?

– Если отпустят.

– А велосипед купишь – двухколесненький?

– Не знаю. Если папа найдется…