Нищий, вор

— Твой отец, — сказал Бойлан презрительно, — преступник и поджигатель, и место ему было за решеткой. Он приходил сюда шпионить за своей сестрой. Он установил на холме крест и поджег его, потому что в один из своих приходов он обнаружил, что сестра его находится наверху в моей постели, а я в этой самой комнате, голый, наливаю для нее виски. Горящий крест! Символ фанатизма и невежества! — Бойлан выплевывал слова, вновь переживая оскорбление, нанесенное ему у порога собственного дома. — Все это, конечно, выяснилось много лет спустя: мальчишка, который был его сообщником — его зовут Клод Тинкер, и он теперь уважаемый человек в городе, — сам признался мне в этом за превосходным обедом в моем же доме. Твой отец! — Бойлан сморщил длинный, тонкий, по-старчески багровый нос. — Счастливо избавился, я бы сказал. Я следил за его карьерой. Как и следовало ожидать, ему ничего не удалось, даже остаться живым.

Уэсли встал.

— Весьма благодарен вам, мистер Бойлан, — сказал он, чувствуя страшную ненависть к этому человеку. — С меня достаточно. Я ухожу.

— Как вам угодно, — безразличным тоном сказал Бойлан. — Вы знаете, где выход. Я полагал, что вы хотите услышать правду — в вашем возрасте правда часто является лучшим наставником. Я слишком стар, чтобы лгать или нянчиться с молодым забулдыгой только потому, что когда-то проявил участие к его родственникам. — Он взял книгу и снова принялся за чтение.

А Уэсли, выйдя из комнаты и направляясь быстрыми шагами к входной двери, думал: отцу не то что крест, а все это проклятое место поджечь следовало. Вместе с этим сукиным сыном.

Несколько миль до станции он прошел пешком и как раз успел к поезду.

Элис ждала его с ужином. Она видела, как стиснуты его губы, напряжен подбородок. Они поели молча. Она не спросила его, как прошла поездка в Порт-Филип.

Элис сообщила ему, что тот самый Доминик Джозеф Агостино, который в двадцатые — тридцатые годы выступал на ринге под именем Джо Агоса и имел кличку Бостонский красавчик, а затем был тренером в спортивном клубе, когда там работал Томас Джордах, еще жив и трудится на прежнем месте. Том Джордах говорил Уэсли, что Доминик хорошо к нему относился, не уволил его с работы, когда его обвинили в воровстве в раздевалке клуба, и даже убедил выступать на любительских рингах. Поэтому он ничуть не жалел, рассказывал Томас сыну, что занялся боксом, несмотря даже на то, что в конце концов из-за этого превратился в бродягу. «Я получал удовольствие от бокса, — говорил Томас сыну. — Да к тому же за это еще и платили. Во всяком случае, первое время». По словам отца, у Доминика была одна замечательная черта. С членами клуба, с которыми он боксировал, он был вежлив, как горничная какой-нибудь леди. Он всегда говорил им комплименты, объяснял, как хорошо у них все получается и как растет их умение в том, что он величал Искусством. При этом он умудрялся ни на секунду не выдать своего сокровенного и давнишнего желания — взорвать этот клуб вместе со всеми его членами, роскошными помещениями и написанными маслом портретами старой бостонской аристократии.

«Вот кто умел себя вести, — говорил Томас восторженно, — и он многому научил меня».

Уэсли взял билет на рейс из аэропорта Ла Гардия в Бостон и обратно — тридцать шесть долларов в оба конца, как он записал в заведенную им теперь книжечку, чтобы проверять, не обсчитывает ли себя Элис, одалживая ему деньги. Полет был бы весьма приятным, если бы не сидевший рядом с ним бывший парашютист, который, едва самолет вырулил на взлетную полосу, начал потеть и впивался ногтями себе в ладони, а когда они взлетели, без конца приставал к Уэсли:

— Прислушайся к звуку левого двигателя. Мне этот звук не нравится, мы непременно разобьемся, а они там, в кабине пилота, и в ус не дуют.

Чем больше о чем-нибудь знаешь, думал Уэсли, тем меньше испытываешь от этого удовольствия.

Самолет не разбился, и, как только они оказались на земле, бывший парашютист перестал потеть, а когда они выходили из самолета, уже ничем не отличался от остальных пассажиров.

В клубе «Ревир» сидевший у входа старик довольно странно посмотрел на Уэсли, когда тот спросил, не может ли он поговорить с мистером Агостино.

— Я и есть мистер Агостино, — представился старик. Он говорил сиплым шепотом, и сам он был маленький и костлявый, униформа швейцара висела на нем как мешок, и на жилистой шее вверх и вниз ходил большой кадык.

— Тот самый, что работал в спортивном зале?

— Тот самый. — Старик подозрительно его рассматривал. — Я уже лет пятнадцать там не работаю. Стар стал, черт подери. К тому же еще и артрит. Вот и сделали меня швейцаром. По сердечной доброте. А о чем ты хочешь поговорить с Агостино?

Уэсли назвал свою фамилию.