Ницше contra Вагнер

О, как противно теперь тебе наслаждение, грубое, тупое, смуглое наслаждение, как его обычно понимают сами наслаждающиеся, наши «образованные», наши богатые и правящие! С какой злобой внемлем мы теперь той оглушительной ярмарочной шумихе, в которой «образованный человек» и обитатель большого города нынче позволяет насиловать себя искусством, книгой и музыкой во имя «духовных наслаждений», с помощью духовитых напитков! Как режет нам теперь слух театральный крик страсти, как чужд стал нашему вкусу весь романтический разгул и неразбериха чувств, которую любит образованная чернь, вместе с её стремлениями к возвышенному, приподнятому, взбалмошному! Нет, если мы, выздоравливающие, ещё нуждаемся в искусстве, то это другое искусство — насмешливое, лёгкое, летучее, божественно безнаказанное, божественно искусное искусство, которое, подобно чистому пламени, возносится в безоблачное небо! Прежде всего: искусство для художников, только для художников! Мы после этого лучше понимаем, что для этого прежде всего нужно: весёлость, всякая весёлость, друзья мои!.. Мы теперь знаем кое-что слишком хорошо, мы, знающие; о, как мы теперь учимся хорошо забывать, хорошо не слишком-знать, как художники!.. И что касается нашего будущего: нас вряд ли найдут снова на стезях тех египетских юношей, которые ночами проникают в храмы, обнимают статуи и во что бы то ни стало хотят разоблачить, раскрыть, выставить напоказ всё, что не без изрядных на то оснований держится сокрытым. Нет, этот дурной вкус, эта воля к истине, к «истине любой ценой», это юношеское помешательство на любви к истине — опротивели нам вконец: мы слишком опытны, слишком серьёзны, слишком веселы, слишком прожжены, слишком глубоки для этого… Мы больше не верим тому, что истина останется истиной, если снять с неё покрывало, — мы достаточно пожили, чтобы верить этому… Теперь для нас это дело приличия — не стремиться видеть всё обнажённым, при всём присутствовать, всё понимать и «знать». Tout comprendre — c’est tout m'epriser…^[10]{31} «Правда ли, что боженька находится везде? — спросила маленькая девочка свою мать. — Но я нахожу это неприличным» — намёк философам!.. Следовало бы больше уважать стыд, с которым природа спряталась за загадками и пёстрыми неизвестностями. Быть может, истина — женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований?.. Быть может, её имя, говоря по-гречески, Баубо?.. О, эти греки! они умели-таки жить! Для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складок, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными — от глубины… И не возвращаемся ли мы именно к этому, мы, сорвиголовы духа, взобравшиеся на самую высокую и самую опасную вершину современной мысли и оглядевшиеся оттуда, посмотревшие оттуда вниз? Не являемся ли мы именно в этом — греками? Поклонниками форм, звуков, слов? Именно поэтому — художниками?..

О бедности богатейшего

Прошло десять лет, —

ни капли меня не коснулось,

ни влажного ветерка, ни росинки любви

— земля без дождей…

Теперь я прошу свою мудрость,

средь засухи этой скупою не быть:

излейся сама, сама упади росою,

сама стань дождём пожелтевшей пустыни!

Прежде я гнал облака

прочь от моих вершин, —

«больше света, вы, скопления тьмы!», — говорил им.

Сегодня маню их, чтобы они пришли:

сгустите тьму вкруг меня своими сосцами!

— Хочу подоить вас,

вы, коровы высот!

парную мудрость, росную сладость любви

я разолью над землёй.

Прочь, прочь, те истины,

что мрачно глядят!

Не желаю я на вершинах своих

горькие, нетерпеливые истины видеть.

Златой осиянна улыбкой,

напитана сладостью солнца, с румянцем любви,

пусть идёт ко мне истина нынче, —

только

зрелую

истину я срываю с дерев.

Ныне я руку тяну

к кудряшкам случая,

довольно научен, чтоб случай,

словно ребёнка, вести, и перехитрить.

Ныне желаю я быть гостеприимным

к нежданному,

против самой судьбы не хочу я ощетиниваться

— Заратустра не ёж.

Душа моя

ненасытным своим языком

облизала уже всё хорошее и дурное,

во все глубины ныряла она.

Но всегда, словно пробка,

снова всплывала наверх.

Лоснится она на бронзово-смуглых волнах:

из-за этой-то души называют меня счастливцем.

Кто мне мать и отец?

Не отец ли мне принц Изобилье,

а мать — радостный смех?

Не их ли союз породил

меня, диковинную загадку,

меня, светлого демона,

меня, расточителя мудрости Заратустру?

Болен нежностью ныне

и влажным ветром,

сидит Заратустра и ждёт, ждёт на своих горах,

сварившийся и налившийся сладостью

в собственном соку,

под

вершиной своей,

подо

льдом своим,

усталый и блаженный,

творец на седьмой день творенья.

— Тише!

Истина проплывает надо мной,

словно облако, —

невидимыми молниями бьёт она в меня.

По широким медленным лестницам

сходит ко мне её счастье:

приди, о приди, возлюбленная истина!

— Тише!

Вот она, моя истина! —

Из медлящих глаз,

из бархатного трепета

разит меня её взгляд,

милый, язвящий девичий взгляд…

Она угадала, в чём моё счастье,