Нью-Йорк

– У вас есть другие интересные личности? – тихо осведомился журналист.

Теодор быстро взглянул на него. Может быть, эти печальные глаза знали больше, чем выдавали? Известно ли Хорасу Слиму про мадам Рестелл?

– Все, кого я снимаю, интересны, – осторожно ответил Теодор. Но лучше снабдить этого малого историей. – Я расскажу вам, чьего портрета здесь не хватает, – предложил он. – Авраама Линкольна, выступающего с речью в Геттисберге.

В конце того лета, когда вспыхнул Призывной бунт и Теодор решил покинуть Нью-Йорк ради полей сражений, осуществить последнее можно было лишь одним способом. И этим занимался Мэтью Брэди[45]. У Брэди был государственный подряд. Он организовывал выезд и даже предоставлял специальный экипаж, преображенный в передвижную темную комнату. И вот в ноябре 1863 года Теодор и еще несколько фотографов оказались в Пенсильвании близ Геттисберга, где только что соорудили новое кладбище для героев, павших в великой битве, которая состоялась всего несколькими месяцами раньше.

В ее значении к тому времени мало кто сомневался. К июлю месяцу обе стороны уже устали от войны, но Конфедерация еще наступала. Генералу Гранту так и не удалось взять мощные укрепления конфедератов в Виксберге, штат Миссисипи. Отважный генерал Ли и Джексон Каменная Стена атаковали вдвое большие силы Союза на реке Потомак, и хотя Джексон скончался, Ли со своей армией прошел через Мэриленд в Пенсильванию, угрожая как Балтимору, так и столице.

Но четвертого июля Союз одержал двойную победу. Виксберг наконец пал к ногам Гранта, а войско Ли, проявившее беспримерную отвагу, было разбито и отогнано к Геттисбергу.

Инициативу перехватил Север. Юг был открыт для широкого наступления.

Не то чтобы война была выиграна. Ни в коем случае. Восстание в Нью-Йорке явилось, в конце концов, лишь крайним выражением уже повсеместного недовольства Союза войной. Воля Севера могла быть сломлена. Юг еще мог его одолеть. Это отлично понимало правительство в Вашингтоне.

Тем более важным стало посвящение павшим нового кладбища. Организовали церемонию. Крупное событие для прессы. Звучная речь.

Произнести последнюю доверили президенту Гарварда, величайшему оратору тех дней, и только потом – вероятно, из соображений этикета – пригласили самого Линкольна. Теодор вспомнил, что да, он и другие фотографы не были уверены, что Линкольн вообще прибудет.

– Но он появился, – рассказывал Теодор теперь журналисту. – Собралась, знаете ли, огромная толпа: губернаторы, местные и все остальные. Наверное, тысяч пятнадцать. Линкольн, если не путаю, приехал с госсекретарем и Чейзом, секретарем казначейства. Сел со всеми и просто тихо сидел в своем неизменном цилиндре, так что нам его почти не было видно. Я наблюдал его в Куперовском институте, когда он еще был гладко выбрит, но с бородой увидел впервые. Так или иначе, играла музыка и проповедь произнесли, насколько я помню. А потом взял слово президент Гарварда. Ну и это была та еще речь, доложу я вам. Он выступил с размахом, проговорил два с половиной часа, а когда наконец закруглился, аплодисменты были громовыми. После этого пели псалмы. Затем встал Линкольн, и мы хорошенько его рассмотрели. Нам было ясно, что его речь не затянется, благо большая уже прозвучала, и наш брат фотограф приготовился действовать быстро. Но смею предположить, что вам известно, как это делается.

В годы Гражданской войны фотосъемка была трудным делом. Снимки получали в трехмерном режиме: в двойную камеру одновременно помещали две пластины, по одной слева и справа. Стеклянные пластины приходилось быстро очистить, покрыть коллодием и после, все еще влажные, погрузить в нитрат серебра, а уж потом – в камеру. Время выдержки могло составлять всего несколько секунд, но пластины нужно было бегом отнести в передвижную темную комнату. Помимо того что люди могли пошевелиться во время выдержки, весь процесс был настолько громоздким, что съемка на поле боя становилась почти невозможной.

– Я, будь оно проклято, схватился за свои влажные пластины, едва услышал первые слова его речи «Восемьдесят семь лет тому назад…». И управился вперед остальных, вставил пластины в камеру и был готов снимать, когда он произносил: «…и что правительство народа, управляемое народом и для народа, никогда не исчезнет с лица земли». Я еще ловил его в кадр, как он замолчал. И наступила тишина. Затем он посмотрел на кого-то из устроителей и что-то сказал. Как будто извинился – у него был обескураженный вид. А потом он сел. Все так удивились, что даже не сподобились толком похлопать. «Что это было?» – спросил меня сосед, все еще совавший пластины в камеру. «Бог весть», – ответил я. «Господи Исусе, – сказал он, – вот это скорость!» Сейчас, конечно, эта речь сделалась знаменитой, но тамошней публике, поверьте, это и в голову не пришло бы.

– Значит, у вас нет фотографии с Геттисбергского выступления? – спросил Хорас Слим.

– Нет, черт возьми! Ни у кого, насколько я знаю. Вы видели хоть раз фотографии с того знаменательного дня?

– Хорошая история, – сказал журналист.