Нью-Йорк

Таким образом, прокурору не понадобилось вызывать свидетелей. Последовала долгая тишина, наконец прокурор Бредли, теперь уже изрядно озадаченный, встал и заявил, что коль скоро подсудимый не отрицает того, что печатал клевету, жюри должно признать его виновным. Чуть нервно глянув на Гамильтона, он также напомнил жюри, что не имеет значения, правдивы были статьи или лживы. Они в любом случае являются клеветой. Затем прокурор перешел к пространному цитированию законов, положений общего права и Библии, после чего объяснил жюри, почему клевета считается столь тяжким преступлением, а также то, что у них нет иного выбора, как только признать Зенгера виновным. Наконец он сел.

– Гамильтон уже проиграл, – шепнула Кейт отцу, но тот ответил коротко: «Жди».

Старик из Филадельфии, похоже, никуда не спешил.

Он подождал, пока Чемберс не скажет несколько слов в защиту, после чего отложил свои бумаги и медленно встал. Он обратился к суду почтительно, однако лицо его выдавало легкое недоумение из-за всего происходящего.

Ибо ему, сказал он, непонятно, что они тут делают. Если обоснованная жалоба на скверное руководство есть клевета, то это для него новость. На самом деле – он покосился на жюри – ему бы и в голову не пришло, что статьи в газете Зенгера относятся к губернатору лично, если бы обвинитель не заверил в этом суд. При этих словах несколько присяжных ухмыльнулись.

Более того, отметил Гамильтон, законное обоснование идеи обвинителя о клевете явилось из Звездной палаты Англии образца XV века. Не лучший пример. Да и разве не может случиться так, что английские законы многовековой давности перестали годиться для современных американских колоний?

Кейт показалось, что это прозвучало не слишком верноподданнически по отношению к Англии, и она глянула на отца, но тот наклонился к ней и шепнул:

– У семерых присяжных голландские фамилии.

Но старика вдруг почему-то понесло в сторону. Он заявил, что это дело напоминает положение американских фермеров, которые живут по английским законам, разработанным для совершенно иной системы землепользования. Он принялся разглагольствовать о лошадях и рогатом скоте и уже разогнался до огораживания, когда прокурор встал и указал, что все это не имеет никакого отношения к рассматриваемому делу. И Кейт могла бы заключить, что старец из Филадельфии действительно утратил нить, не заметь она мрачных взглядов, которые бросили на прокурора трое присяжных фермерской наружности.

Но прокурор не сдался. Прозвучало обвинение в клевете, напомнил он, и защита признала его справедливость. Но старый Эндрю Гамильтон уже тряс головой.

– Нас обвиняют в публикации «конкретной лживой, злонамеренной, подрывной и скандальной клеветы», – указал он. Пусть теперь прокурор докажет лживость высказываний Зенгера о негодном губернаторе. Сам-то он будет только рад доказать правдивость каждого слова.

Лица присяжных просветлели. Они ждали этого. Но Кейт увидела, что отец покачал головой.

– Не выгорит, – буркнул он.

И действительно, те несколько минут, что старый адвокат сражался как лев, прокурор и судья перебивали его снова и снова, опровергая приводимые доводы. Закон есть закон. Правда ничего не меняла. Защита не состоялась. Прокурор казался довольным, жюри – нет. Старый Эндрю Гамильтон стоял у своего стула. Его лицо было напряжено. Он вроде как страдал и был готов сесть.

Значит, всему конец. Бедняга Зенгер был обречен к осуждению по чудовищному закону. Кейт посмотрела на печатника, который был по-прежнему крайне бледен и прямо сидел в своей клетушке. Она испытала не только сочувствие к нему, но и стыд за систему, готовую его осудить. А потому донельзя удивилась, когда заметила, что ее отец вдруг восхищенно взглянул на Гамильтона.

– Боже, – пробормотал он под нос. – Хитрая старая лиса!

И не успел он объяснить ей, в чем дело, как филадельфийский адвокат повернулся.

Перемена была замечательная. Его лик прояснился. Он выпрямился во весь рост. Казалось, он вдруг преобразился, словно волшебник. Глаза зажглись новым огнем. И когда он заговорил, в его голосе зазвенела новая вескость. И на сей раз никто не посмел его перебить.

Потому что эта заключительная речь была настолько же мастерской, насколько простой. В этом суде, напомнил он, решение принимает жюри. Юристы могут спорить, судья может подсказывать выводы, но власть принадлежит присяжным. И долг. Этот уродливый закон о клевете настолько же размыт, насколько и плох. Любые слова можно извратить и преподнести как клевету. Даже жалобу на лиходейство, которая является естественным правом каждого человека.

Таким образом, губернатор, который не желает подвергнуться критике, может использовать закон как оружие и поставить себя выше его. Это легально санкционированное злоупотребление властью. И кто же стоит между этим тиранством и вольностями свободных людей? Они, присяжные. И больше никто.

– Для благородного ума потеря свободы хуже смерти, – провозгласил Гамильтон.