Нюансеры

Ангелом возмездия вылетел Клёст из-за дерева. Схватил, скрутил, прижал нож к горлу. Больше никаких разговоров! Одно движение – и потечёт на землю чёрная кровь, воняющая серой. На землю, в землю, под землю, в саму преисподнюю, где тебе и место!

– Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи!..

Кричит. Кто кричит?

Бес?

Женщина кричит. Почему – женщина? Откуда?

Зонтик летит. Кружевной, летний. Бахрома по краю.

Надо ловить.

Как ловить, если нож? Если бес?!

Бес.

Нож.

Зонт.

Бросил Миша нож. Зонт важнее.

Едва пальцы вцепились в резную рукоять зонтика – воссияло солнце в летней бирюзе небес. Оделись каштаны в зелёную кипень, украсились душистыми свечками соцветий. Восстал из грязи травяной газон, накрыл чепуху ярким одеялом. Летний сад, Петербург. Знакомая аллея, знакомое дерево, о которое Миша ободрал руку, ловя Оленькин зонтик. Скамейка…

В ноздри хлынули ароматы: цвет липы, каштанов, фиалок…

Фиалки?!

– Оленька?!

Она стояла перед ним, возвращая счастье первой встречи. Прекрасная, скорбная, как на иконе. Откуда страх в твоих глазах, радость моя?

– Оленька, я…

Где бес? Куда подевался?

Никита!

Вместо беса в руках у Миши дрожал маленький Никита, карапуз в смешной матроске. Обмер, даже плакать не в силах. Сдавил Никиту злой дядька, вот-вот задушит!

И в глазах у Оленьки уже не страх – ужас кромешный.

– Да ты что? Я никогда! Ни за что!

Уронил зонтик:

– Даже пальцем!

Отпустил Никиту: беги к маме! Бухнулся на колени, ткнулся лбом в землю:

– Прости меня, Оленька! Прости!

Грязь вокруг. Грязь, грязь. Сумерки, чёрные скелеты деревьев. Оленька? Другая женщина, незнакомая. Никита? Девочка лет двенадцати…

Снова морок! Наваждение!

– Да я никогда! И в страшном сне…

Пронзительные трели полицейских свистков – они ворвались в уши ангельским пением. Перед ангелами следует предстать нагим, как при рождении. Миша сорвал с себя грязное, простреленное пальто, отшвырнул прочь. Каяться! Вымаливать прощение! И тогда, если Господь смилостивится…

Если смилостивится Оленька.

– Это я не вас! Не вас! Я не хотел, клянусь!

У ангелов была мёртвая хватка.

6

«Я в жизни столько не смеялся!»

– Полиция! Полиция!

Откуда и взялись? Хлынули, набежали.

Контр-погоны с лычками. Двойные оранжевые шнуры. Серые шинели, чёрные папахи. На каждой кокарда – городской герб да служебный номер. Среди городовых, устроивших бессмысленную суету, можно было заметить мужчину средних лет в цивильной одежде. Он отдавал распоряжения, хотя начальственного вмешательства вовсе и не требовалось. Распоряжения отличались краткостью, резкостью выражений и полной бесполезностью для дела.

Набежали и зеваки:

– Что?

– Как?!

– В июле девушку задушили. В точности на этом месте.

– Ага, ситцевым платком.

– Так и не нашли…

– Девушку?

– Убийцу! Искали, а он как в воду канул…

Вязать злодея не пришлось. Он стоял на коленях, схватившись руками за голову, и опасно раскачивался деревом, подрубленным под корень. Сорвал пальто – драное на боку, грязное до умопомрачения. Скомкал, швырнул в пространство, словно отгонял чертей, готовых утащить его в ад. Содрал и повязку с лица, открыв взорам любопытных щёку, изодранную в клочья, всю в багровых ссадинах. Казалось, вот-вот несчастный псих упадёт лицом вперёд, дёрнется в агонии, расплёскивая грязь, и замрёт, остынет, покинет земную юдоль.

– Это я не вас, – бормотал он, обращаясь то к гувернантке, то к насмерть перепуганной девочке. – Не вас я хотел!.. разве бы я осмелился? Разве поднял бы руку?! Нет, это я не вас…

– Это инженер! – разорялся какой-то эксперт. – Межевой инженер!

– Инженер?

– Помните, летом? Приставал к женщинам и детям. Был одет в униформу…

– Помню!

– Газеты писали: «…своего рода Джек-Потрошитель»…

– Убивал? Повесили?!

– Нет, в убийствах не замечен.

– Больной он был. Выслали его…

– …чтобы людей не пугал…

– Вернулся, мерзавец!

– …не вас хотел! Бес попутал…

– Бес его попутал!

– Слышали? Ещё и оправдывается, каналья!

Инженер, не инженер, Джек-Потрошитель или случайный психопат – злодея вздёрнули на ноги, удержали, когда он попытался снова упасть на колени. Мужчина в цивильном задавал ему вопросы, злодей не слышал, плакал, бил себя кулаком в грудь. Что-то объяснял про какую-то Оленьку, твердил, что он никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Голос больного дрожал, срывался, понять, что он говорит, не сумел бы и самый дотошный слушатель.

Мужчина морщился, отмахивался, наконец велел замолчать.

Подошёл к Алексееву:

– Господин Алексеев?

– Да. Мы знакомы?

– Односторонне. Я служил в Рязани, вы играли в полковом клубе. Пьеса «Счастливец», уж не помню, чья…

– Немировича.

– Вот-вот! Превосходная комедия, я в жизни столько не смеялся!

Он сделал широкий жест. При желании жест можно было истолковать как приглашение посмеяться и над той комедией, что разыгрывалась сейчас в Университетском саду. Такие жесты любил Сумбатов-Южин, выходец из грузинского княжеского рода, хорошо известный Алексееву – и на сцене, и в жизни, поскольку с успехом совмещал актёрскую карьеру с многими должностями директора и председателя.